«Что у вас?» – спросил у меня Тимаков. Я коротко доложил о случившемся. О том, что командир отправлен в медсанбат и он теперь командир взвода. «Вас понял», – ответил он и приказал откатиться за высоту, метров пятьдесят в тыл. Мы посоветовались с механиком, который был теперь самым старшим по возрасту. Выбрали удобный момент, когда трассы над нашими головами не летели, и начали откатываться. Для того чтобы умело отойти, надо не меньше сметки и сноровки, чем продвинуться вперед. Немцы, кроме того что постоянно держали под пулеметным огнем нашу высоту, еще и обильно обстреливали минометами. Правда, там, где мы остановились, разрывов не было, а вот куда предстояло откатить, там то и дело шлепались мины. Поэтому мы решили немного переждать.

Слева был березняк, и, присмотревшись повнимательней, я пришел к выводу, что наибольшее число мин падает именно туда. Видимо, немцы решили, что там больше всего и сосредоточилось наших бойцов. Но, как потом я убедился, в березняке никого не было. Так что они долбили практически пустое место. Наконец нам удалось выбрать паузу, мы развернулись и сделали «прыжок» метров сто и остановились за холмом.

Снова развернулись и подтянулись к гребню высотки из-за обратных скатов. Здесь дорога делала изгиб, и мы оказались здесь раньше всех. Эта дорога выходила к тому шоссе, с которого нас сбили немцы. Рядом с нами оказалось несколько бойцов, которые здесь соорудили себе небольшие окопы и пристроили ручной пулемет на бруствер.

Время было уже к утру, бой несколько утих. Овладев шоссе, немцы дальше не смогли продвинуться, да, видимо, и не решались, потому что своим огнем и постоянным маневром самоходки мы вводили их в ложное представление о наличии у нас огневых средств. Это, конечно, повлияло на принятие решения немцами – лезть дальше или нет? Танки, которые якобы где-то там у них шумели, так и не появились. На участке, куда ушел с остальными самоходками Приходько, их тоже не появилось. Но это еще не говорило о том, что их нет. Возможно, они где-то затаились на случай, если вдруг мы снова попытаемся их вышибить. Вот тогда они и скажут свое слово, – а может, у них горючего нет или еще какая другая причина. Рассуждать, взвешивать, обдумывать и находить правильное решение – вот перед такой задачей мы теперь стояли.

Время шло к утру. После того как я доложил Тимакову о том, что выполнил его приказ, то есть отошел, он пришел к самоходке сам, а с ним командир пехотного взвода. Командир роты был ранен, и он принял командование ротой. Они с Тимаковым решили обойти наши позиции и своими глазами увидеть, где и как закрепились бойцы, уточнить позиции наших машин. Офицер подал мне руку, назвал свою фамилию, но я не расслышал. Мало того что у меня звенело в ушах, но еще был надет шлемофон, а снять его я не догадался. Переспросить было неудобно, и я подумал, что в следующий раз узнаю.

Поскольку я был наводчиком, то я теперь становился командиром самоходки, и Тимаков позвал меня, чтобы я совместно с ним осмотрел прилегающую к самоходке местность и кто мои соседи из пехоты. Одновременно он хотел уточнить нашу задачу на местности, пока не рассвело и немцы не вели интенсивного огня.

Он осмотрел впереди лежащую местность, насколько это позволяла нам ночная видимость, потом прошел несколько метров вперед, встал на пень, стараясь увидеть больше, но, видимо поняв, что большего ему не добиться, вернулся к машине и сказал, что место мы выбрали не совсем удачное, потому что с этой точки не видно правой окраины поселка.

Я постарался ему объяснить, что, мол, мне и не надо туда пока смотреть, потому что он сам там со своей машиной. А когда пройдем вперед, метров на двести, расширится и сектор наблюдения, а пока достаточно и этого сектора. Подумав что-то, он согласился с моими доводами. Потом приказал до утра, если все будет спокойно, никуда не перемещаться. Расспросил, как погиб командир машины, и велел мне написать донесение об этом. Донесений я никогда не писал и переспросил, как это сделать. Тут же при нем я написал и передал ему в руки ту бумажку. А сам подумал: «Почему он спросил: погиб?» Ведь, когда мы его отправляли, он еще был жив. Но возражать не стал. Он достал из-за пазухи фляжку, отвернул пробку, сделал два глотка и передал мне ее, добавив при этом: «За Серафима, пусть память о нем останется в наших сердцах. Мировой был мужик, отличный офицер».

Мы по очереди отпили из фляжки по нескольку глотков. Все молчали. И тут я не выдержал: «Слушайте, что мы пьем за него как за мертвого, ведь это неприлично». Тимаков надел шлемофон и тихо сказал: «Умер Серафим Яковлевич. Не довезли до санбата. – И, похлопав меня по плечу, продолжил: – Держись, командир, не хотел я тебе говорить, но уж так получилось».

Повернувшись к своему спутнику, он предложил ему пройти на левый фланг, но Сергей, так звали этого офицера, решил более подробно ознакомиться здесь с наличием своих бойцов. Тимаков пошел к самоходке Ларченкова.

На душе у меня было муторно. То, что сказал Тимаков, было вторым ударом по всему экипажу. Я смотрел в спину удалявшегося Тимакова и думал о Серафиме Яковлевиче. Из такого состояния меня вывел Николай Лукьянов, который, как всегда, обладал здравым умом: «Не надо падать духом, мы ведь на войне, а здесь, сам знаешь, иногда людей убивают. Так что давай, командир, делать дело, как нас учил Серафим. Это и будет самой лучшей памятью о нашем командире и отце».

Что ж, Николай был прав. Старший лейтенант остался с нами.

Посижу немного и начну с ребятами думать, как лучше расположить своих.

Правее нас продолжалась пулеметная стрельба, а у нас стало сравнительно тихо, если не считать периодически взлетавших ракет, которые освещали разделявшую нас с немцами местность. Иван сидел в машине и дежурил на радиостанции, которая была у нас все время на приеме. Телефонной связи с пехотой не было, а в такую темень связной не сразу и найдет. Тем более мы столько раз меняли свои огневые позиции, что самое надежное – это поддерживать связь по радио. Говорить не хотелось, больше молчали, и если уж только когда что-то надо было найти, обращались друг к другу с вопросом.

Еще Сергей не ушел, как к нам пожаловали бойцы во главе с сержантом. Присели за самоходкой, чтобы не было видно со стороны противника. Всякий отдых у бойца начинается с перекура. Ребята почти все были молоды. «Наверное, из нового пополнения», – подумал я, но расспрашивать не стал. Затушили цигарки. Старший лейтенант повел их в темноту, чтобы указать, где занять оборону. Вскоре он вернулся и показал мне в сторону, где оставил бойцов, добавив при этом: «Метров пятьдесят, не больше, так что буду поддерживать связь с тобой». Попрощался и пошел. Уже из темноты донеслось: «Ни пуха вам, ни пера!» Мы остались одни. До утра оставалось совсем немного времени, и его надо было использовать, чтобы хоть чуточку отдохнуть.

С той памятной ночи прошло много лет. Не могу себе объяснить почему, но все события, происшедшие в ту одну ночь, запомнились мне четко. Все душевные переживания, и та напряженность, и свалившаяся на мою голову ответственность за весь экипаж мне глубоко засели в душу, и я сегодня, заново все переосмысливая, могу более зрело анализировать и давать оценку нашим действиям в том бою.