А ведь Маркова, покуда он был жив, наши вожди не любили. Очень не любили, между прочим. Зато офицеры всегда стояли за него горой. С Сергеем Леонидовичем не было страшно даже в штыковой, даже когда краснопузые посылали на нас господ клешников – красу и гордость Балтийского флота. Ну, а когда для генерала Маркова наступило его «потом», тогда и полк в его честь, и молебны, и, глядишь, в мемуарах главу-другую посвятят. Мир вам, Сергей Леонидович! Надеюсь, комиссары не нашли ту безымянную могилу на окраине станицы Мечетинской, где мы вас оставили.

Поистине, над Белым делом висит рок! Мы потеряли наших лучших вождей в самом начале борьбы. Антон Иванович Деникин в свое время неплохо командовал бригадой, да и Барон был бы недурным тыловым администратором. Впрочем, господа-товарищи Бронштейн и Фрунзе тоже не Бог весть какие гении, и вся наша страшная Смута предстает борьбой дилетантов.

Однако же, вернусь на год назад. Албат, май 20-го. Хороший месяц!

Первые дни мы, естественно, отсыпались. Конечно, не стоит представлять себе, что господа офицеры изволили дрыхнуть двадцать часов в сутки с перерывом на обед и выпивку. Забот как раз хватало.

Прежде всего, конечно же, личный состав. За пару недель отдыха любая часть может разложиться, посему в обычных условиях нижние чины каждый Божий день маршируют, чему-то обучаются и вообще, находятся при деле. Но что прикажете делать в Албате, когда нет ни казарм, ни плаца, зато полным-полно соблазнов разного рода и вида? А ежели учесть положение на фронте, то можно быть почти уверенным, что отряд не просто разложится, а разбежится.

Со штабс-капитаном Докутовичем договориться на этот счет было трудно. У него свои методы, у меня свои. В конце концов, он предоставил мне возможность действовать по собственному усмотрению и, безусловно, под мою личную ответственность. Сам он за три дня выстроил вокруг сараев, где жила его рота, своеобразную линию Зигфрида чуть ли не с вышкой для часового, лично занялся с нижними чинами строевой подготовкой, а ночами бродил вдоль частоколов, подстерегая беглецов. Похоже, находил в этом некоторое своеобразное удовольствие.

Я махнул рукой на все эти страсти, и, прежде всего, договорился с двумя десятками нижних чинов, в основном ветеранами отряда, которым я вполне доверял. Поступили просто: ночуют они в нашей импровизированной казарме, и раз в день, в час дня, появляются там же, на всякий непредвиденный случай. В остальное время они могут делать, что им заблагорассудится с уговором – не попадаться патрулям.

Остальные, бывшие краснопузые и юнкера, требовали большего внимания. Оставлять их днем в Албате было опасно, да и ни к чему. И вот, дав им первые дни поспать, я достал в штабе крупномасштабные карты второй крымской гряды и с утра отправлял их во главе со взводными по маршрутам. Взводные тренировались ходить по незнакомой местности, нижние чины дышали свежим воздухом и любовались горами. Заодно, держались подальше от всего того, чем опасна тыловая жизнь.

Раз в три-четыре дня я отправлялся с ними, и проводил занятия с юнкерами. Прапорщик Немно учил их фортификации, а недовольных я посылал к поручику Усвятскому для слушания лекций по защите от отравляющих газов. Этого боялись все, посему на дисциплину жаловаться не приходилось. Кое-кто из юнкеров обучался в свое время пластунской борьбе, и я организовал группу желающих выкручивать руки-ноги ближнему своему.

Конечно, свободное время располагает к свободным мыслям, и мне приходилось часто отвечать на вопросы. Порою это было нелегко, но утешал себе тем, что нижние чины обращаются с вопросами ко мне, а не к эмиссарам большевистского подполья.

Более всего их волновал, конечно, вопрос о заключении мира. Почему-то в эту весну весь Крым, особенно Крым тыловой, был уверен, что мир вот-вот подпишут. Пересказывали даже условия: свободная торговля, обмен представителями на уровне консулов (все настаивали почему-то именно на консулах), взаимная амнистия, право передвижения через границу и передача нами части Черноморского флота. Не знаю, были ли это обыкновенные фантазии, или Барон и в самом деле стремился добиться от большевиков чего-то подобного. Посредниками и гарантами должны были выступить Франция, Великобритания и отчего-то Греция.

Бывших красных героев более всего волновал вопрос о том, будет ли в договоре статья о выдаче таких, как они, в лапы «чеке». Юнкеров же заботил, в основном, принцип – допустимо ли заключение мира с жидо-большевистской сволочью.

Повторюсь: ни тогда, ни сейчас я ничего не знал и не знаю о деталях переговоров. Правда, еще в апреле прошел слух, что Великобритания отказалась посредничать, а Франция предложила подождать до окончания Польской войны, но верить ли этому – никто не знал. Обычно я отвечал, что заключение мира, на мой взгляд, вполне допустимо и даже полезно. Хотя бы из тех соображений, что Рачья-Собачья красная армия к тому времени достигла пяти с половиной миллионов, а мы в Крыму не могли прокормить даже нашу шестидесятитысячную Русскую Армию. Но в мир верилось слабо. Свободный русский Крым был бы постоянным соблазном для граждан большевистского Города Солнца. Скорее, переговоры были нужны красным для нейтрализации Русской Армии во время Польской войны, а Барону – для выигрыша времени.

Польская война – еще одна вечная тема албатских разговоров. Трудно было определиться – поляки формально напали первыми, и генерал Брусилов призвал всех русских патриотов поддержать большевистское (национальное!) правительство. Но сочувствовать комиссарам мы тоже не могли. В целом, я был на стороне поляков, а точнее, на стороне всей Европы, которая в эти месяцы почуяла на своем затылке дыхание Ее Величества Мировой Революции.

Конечно, вопросы задавались не только нижними чинами. Офицеры также часто расспрашивали меня, будучи в странной уверенности, что большее число звездочек на моих вытертых погонах дает их владельцу доступ к кладовым знаний. Особенно приставал ко мне прапорщик Геренис. Его интересовало буквально все – от истории Крыма до подробностей боев под Стоходом. Вдобавок, он увлекся топографией и, получив наставления от прапорщика Немно, начал в свободное время снимать подробный план окрестностей Албата, рискуя попасться патрулям в качестве красного шпиона.

Прапорщик Геренис был очень похож на тех молодых офицеров, которых я успел повидать в Германскую, да и потом, в годы Смуты. Вначале я удивлялся, почему они так много спят, но потом понял. Война – тяжелая штука, и молодым ребятам трудно выдержать то, к чему привыкли люди постарше. Он, как и следует из фамилии, был литовец родом из Вильны, их семья эвакуировалась в Питер еще в 15-м. Затем, в начале Смуты, отец попытался вывезти семью на юг, но где-то у Синельниково эшелон попал в самую гущу боя между калединцами и отрядами Сиверса. До Ростов Геренис-младший добрался один, нашел там каких-то знакомых и прожил у них до лета 19-го, после чего оказался в юнкерском училище. Как раз в декабре, когда мы держали оборону у Токмака, ему, как успевающему в учебе, присвоили звание прапорщика.

Геренис изъяснялся по-русски с приятным акцентом, чуть растягивая гласные, и нам порой доставляло удовольствие чуток его поддразнивать. Прапорщик (добрая душа!) только улыбался. Впрочем, никто из нас его не обижал, выражаясь юнкерским языком, не «цукал». Геренису не исполнилось еще и двадцати, а сколько таких ребят мы уже оставили под Екатеринодаром, под Ростовом, в Донбассе! К тому же, на фронт он попросился сам, и не на пороге победы.