Следующим утром на ярмарке первым делом нужно было похоронить Ранго. «Пусть он лежит там, где прошла для людей его жизнь» — так сказал Хайни. Профессор Спенсер, который сильно мучился похмельем, попросил Бога принять Ранго. Пришли Дарки — принесли несколько цветков, которые Хайни показным жестом сбросил с могилы. Все имущество Ранго — его чашки и блюдца, зонтик, с которым он гримасничал на канате, — было похоронено вместе с ним.

Чего было больше в словах Зингары — бестактности или злого умысла, когда перед самым открытием ярмарки она во всеуслышание поинтересовалась: «Ну, и сколько нам теперь ждать первого?» Каллиопа начала наигрывать мелодию — это был «Вальс бедной бабочки», — и мы стали готовиться к первой смене; а без Ранго работы у нас прибавилось.

Только по прошествии нескольких дней мы осознали, сколько прибавилось у нас работы, когда не стало Ранго. Хайни без Ранго был пустым местом, и пять минут представления нужно было каким-то образом распределить между всеми. Сонненфелс добровольно согласился прибавить минуту к своему номеру; Дюпар тоже согласился. Счастливая Ганна всегда была рада продлить свое выступление, чтобы подольше мучить публику религиозными изысками. И Виллару ничего не стоило увеличить на минуту номер с Абдуллой. Казалось, что все просто. Но, в отличие от других, дополнительные десять минут в день не были таким уж простым делом для Сонненфелса. Как и все силачи, он старел. Не прошло и двух недель со дня смерти Ранго, как в трехчасовой смене Сонни поднял свою самую тяжелую штангу до колен, потом рванул ее к плечам, потом с грохотом уронил и рухнул сам — вперед лицом. На ярмарке был доктор, и через три минуты он прибежал к Сонни, но поздно — тот уже умер.

Похоронить силача куда проще, чем обезьяну. Семьи у Сонни не было, а денег в поясе, который он никогда не снимал, оказалось немало, и мы смогли устроить ему пышные похороны. Был он глупый, раздражительный, любил позлословить и ничуть не напоминал добродушного гиганта, о каком распинался в своих вступительных речах Чарли, — так что один лишь Хайни глубоко переживал его смерть. Но с его уходом в представлении образовалась еще одна дыра, и только благодаря Дюпару, который смог добавить несколько трюков к своему номеру на канате, удалось заделать эту брешь, и со стороны могло показаться, что в «Мире чудес» все идет по-прежнему. Хайни оплакивал Сонни с таким же неистовством, с каким горевал над Ранго, но на этот раз Таланты не так уж и сочувствовали ему.

Смерть Сонни стала убедительным подтверждением того, что проклятие мертвой обезьяны — не выдумка. Зингара не замедлила обратить наше внимание на то, что року понадобилось совсем немного времени. С той же непредсказуемостью людей чувствительных, с какой Таланты прежде сострадали Хайни, теперь они прониклись к нему раздражением и были склонны винить его в смерти Сонни. Хайни оставался при балагане и по-прежнему получал жалованье, так как в его контракте ничего не говорилось об убийстве обезьяны. У него начался запой. Гас и Чарли, конечно, возмущались, потому что, не принося ни гроша, Хайни тем не менее вводил фирму в расходы. Его присутствие постоянно напоминало о роке, висевшем над «Миром чудес». Скоро ему стали открыто демонстрировать неприязнь, как это было когда-то по отношению ко мне, когда Счастливой Ганне впервые пришла в голову мысль, что я приношу несчастье. Теперь никто не сомневался: несчастье приносит Хайни; его присутствие напоминало о том, что один из нас может стать следующим в списке тех, кто должен своей смертью искупить вину перед Ранго. С гибелью обезьяны Хайни перестал быть Талантом. Смысл его существования похоронили вместе с Ранго. Теперь он был чужаком, а чужак в балагане все равно что враг.

Осенний сезон подходил к концу, но пока никто больше не умер. Мы разъехались кто куда, одни — на гастроли по эстрадным театрикам, другие, как, например, Счастливая Ганна, — в тихие местечки: по дешевым ярмаркам и «Всеобщим съездам человеческих аномалий» где-нибудь на южных курортах. Не только Зингара обратила внимание, что бедняжка Гас как-то вся позеленела. Счастливая Ганна решила, что у Гас начинается климакс, но Зингара сказала, что от климакса столько не рыгают и аппетит от него не пропадает, и добавила, что опасается за Гас. Когда мы собрались снова в следующем мае, Гас с нами не было.

На этом смерти прекратились, во всяком случае для тех, кто был не так проницателен, как Зингара и я. Но во время зимнего сезона случилось кое-что еще, и, конечно, это тоже была смерть, но только особого рода.

Дело было в Додж-Сити. На представлениях Виллар казался вполне вменяемым, но выдавались дни, когда он явно был под действием морфия, а случались периоды и похуже — когда он не мог достать дозу. В то время я не понимал, что с годами у наркоманов меняется воображение — я просто радовался тому, что его сексуальные домогательства, можно сказать, сошли на нет. Поэтому я не знал, что и подумать, когда однажды он поймал меня за кулисами и со всей яростью, на какую был способен, обвинил в том, что я ему изменяю. Сказал, что я «подставил задницу» одному акробату из японской труппы и что он терпеть это не собирается; я-то, мол, так и так бляденок, но — его бляденок и больше ничей. Он треснул меня по уху и приказал убираться в Абдуллу и сидеть там, чтобы он знал, где я, и чтобы я никогда больше не вылезал из автомата, никогда! Не для того он держал меня при себе все эти годы, чтобы его морочил какой-то там подонок, то есть я.

Произнесено все это было вполголоса, потому что он хотя и спятил, но не настолько, чтобы не бояться помрежа, который мог и штраф ему вчинить за шум во время представления. Мне было лет семнадцать или восемнадцать — я давно позабыл, когда у меня день рождения, который и в родном-то доме не праздновался, — и хоть я еще не так чтобы совсем повзрослел, но кой-какого куража набрался, и от этой затрещины кровь бросилась мне в голову. Мы стояли рядом с Абдуллой за кулисами, где между представлениями хранился всякий реквизит. Я схватил железную откосину, одним ударом снес Абдулле голову, а потом кинулся на Виллара. Помреж был тут как тут, и тогда мы скатились в гримерную, где и обменялись с Вилларом парой ласковых, причем таких ласковых, как никогда прежде. Разговор был короткий, но решительный, и в итоге Виллар чуть только в ногах у меня не валялся, умоляя не бросать его на произвол судьбы, — ведь он был мне больше чем отец и научил меня тому искусству, которое принесет мне богатство. Такой скулеж он поднял, когда я заявил ему, что немедленно ухожу.

Ничего подобного я не сделал. Такие резкие перемены характера случаются в литературе, но не в жизни и, уж конечно, не в мире зависимости и подобострастия, где я провел столько лет. Я просто боялся уйти от Виллара. Что я мог без него? Что я мог — я узнал довольно скоро.

Помреж доложил режиссеру о стычке за кулисами, и режиссер пришел показать нам, где раки зимуют, — объяснить, что можно и чего нельзя в театре. Правда, с ним пришел и Чарли, на котором лежала большая ответственность, поскольку он был братом Джерри, а тот устраивал Талантам ангажементы в этом театре. Было решено — лишь в этом единичном случае! — что на происшествие закроют глаза.

Но закрыть глаза на Виллара через пару часов было невозможно — он оказался так далеко в том мире, куда его уносил морфий, что выйти на сцену не мог. Естественно, поднялась суматоха, а в результате мне было приказано на следующем представлении занять место Виллара и выполнить, насколько мне это удастся, его программу, только без Абдуллы. Именно это я и сделал. Нервы у меня были напряжены до предела — ведь до этого я ни разу не появлялся на сцене, кроме как надежно укрытый в чреве автомата. Я не знал, как обращаться к публике, какова должна быть продолжительность того или иного трюка, как его показывать. Гипнозом я вообще не владел, а Абдулла был поломан. Наверно, выглядел я ужасно, но все же время заполнил, а когда все закончилось, раздались аплодисменты разве что чуть менее жидкие, чем те, которыми последние несколько месяцев провожали Виллара.