Шаман задумался. Если быть совсем уж точным, все произошло, когда у Курбустан-акая один за другим родились трое сыновей: Эджен-хан, Орус-хан и Эрлик-хан. Только поэтому однажды и вышло так, что некогда единая держава стала союзом троих – Уч-Курбустаном.

Эджен-хан вошел в дом женщины-Змеи, лег с ней как муж и стал править на востоке, у берегов Желтого моря, а Орус-хан вошел в дом женщины Дерева, лег с ней как муж и стал править на западе, у Северного моря, в котором добывают солнечный янтарь. И только великий Эрлик-хан – самый старший и самый достойный из братьев – остался в доме матери-Птицы и после смерти отца лег с ней как муж и стал править в центре всего срединного мира. Потому Эрлик-хана и прозвали Номун-ханом – царем закона и владыкой веры, а его священную мать и царицу – Курб-Эджен – Госпожой Курбустана. И – Великая Мать! – как же счастливы были покоренные племена и народы этой обширной земли!

Они были так счастливы, что запомнили это время как Золотой век. Даже теперь, спустя двадцать семь поколений, Курб-Эджен – чаще всего под именем Гурбельджин – почитали и китайцы, и монголы, и даже маньчжуры! Но, похоже, счастье не бывает вечным; по крайней мере, именно тогда и появился избранный Хунгуз-ханом Темучжин.

К тому времени ненасытность Хунгуз-хана достигла совершенно неприличных размеров, и он женился даже на старухах, только бы побрататься с еще одним племенем. Он стал аньдой стольких родов, что даже китайская царица была вынуждена признать Хунгуз-хана своим родственником! Вот тогда он и договорился и с ней, а затем и с русской Апай Кесар Богдо по имени Ульген-Эхе – Матушкой Ольгой – о новом переделе земли.

В те времена матушка орусов как раз упустила из-под своей руки город на двух морях Биз-Аньду – величайшую столицу всех западных племен-побратимов. Поэтому ей было глубоко наплевать на судьбу своей сероглазой и широкоскулой тангутской сестры Гурбельджин. И никто не выступил на защиту материнской земли, когда племена Хунгуз-хана вошли в Тангуг, никто не оплакал удавленного, дабы не пролить священной крови, мужа царицы Эрликхана, и никто не остановил старого бандита, когда в его палатку притащили саму Гурбельджин – Мать центра мира.

Хунгуз-хан знал, что делал. Сумей он оставить в сорокапятилетней Гурбельджин свое семя, и кровь безродного монгола смешалась бы с царской кровью, а его потомок имел бы моральное право почти на все. Но мужских сил у семидесятидвухлетнего старца к тому времени осталось уже немного, и когда он для поднятия того, что вечно лежит, затребовал особой ласки, царица просто откусила ему оба его поганых ядра.

Кастрированный, словно евнух из гарема, Хунгуз-хан умер на следующий день, как дружно врали подчиненные его сыновьям летописцы – якобы упав с лошади во время охоты. А великую Гурбельджин обвинили в колдовстве и закопали живьем, головой вниз, чтобы вместе с ней удержать в сырой земле и ее колоссальную по своей мощи царскую душу-сульде.

Убитый чуть ранее и уже поставленный Ульгеном править всем царством мертвых Эрлик-хан принял свою жену в преисподней со всеми полагающимися Матери мира почестями, но оставшийся на земле ее народ это уже не спасло. Оставшиеся без Матушки, словно пчелы без царицы, тангуты растерялись. У Гурбельджин, так уж вышло, не было дочерей, а есть ли у нее сестры – какой угодно степени родства, – знали только казненные вслед за своей повелительницей звездочеты и летописцы.

Вот тогда и началась самая бессмысленная и жестокая за все тысячелетие бойня – дети старого мертвого хунгуза предали смерти и отправили в нижний мир, вслед за Эрликом и Гурбельджин, всех тангутов до единого. А затем они сровняли с землей дворцы и храмы, сожгли библиотеки, и Сердце Уч-Курбустана замерло.

Только одна-единственная девочка, имевшая право носить священный титул Курб-Эджен, была спасена волею небес. Только одна тоненькая – в ниточку, не более – кровная линия сумела протянуться до сего дня – на двадцать семь шаманских поколений. И последней царицей без народа и жрицей без храма была погибшая под мечом китайского палача семнадцатилетняя мама Курбана.

Теперь возмездие за предательство, о котором веками мечтали его праматери, медленно, но верно приближалось. Сложно было сказать, как именно это произойдет: нашлет ли Эрлик-хан на китайцев и орусов опустошительный мор или разверзнет под ногами клятвопреступников землю, одно было предельно ясно: боги дозволили Эрлику осуществить правосудие.

Шаман был уверен: не потеряй Бухэ-Нойон самообладания и не убей руками Курбана – совершенно беззаконно – эту шлюху, суд бы давно состоялся. Но после этого жуткого злодеяния небеса определенно засомневались в правоте Эрлик-хана и приостановили почти все. Так что даже сумасбродная и капризная Мечит была вынуждена вести жизнь постника и аскета, и ничего, кроме как ждать воли небес, Курбану не оставалось.

* * *

Когда обезьянка, отобранная у какого-то китайца и ставшая всеобщей любимицей застрявшего в Гуанчжоу отряда, заболела, переполошились все. Никодим Федорыч самолично послал трех казаков на поиски лекаря, и ребятки довольно быстро приволокли старого седого китайца, тщетно уверявшего, что он не понимает в обезьяньих недугах ровным счетом ничего.

– Если помрет, – перевел китайцу напутствие есаула Курбан, – попробуешь нашей казачьей плетки.

Тот испуганно вжал голову в плечи и сразу же начал доставать из инкрустированной речным перламутром шкатулки длинные серебряные иглы.

Понятно, что обезьянка первым делом искусала лекаря, а к вечеру ей стало так плохо, что бедняга даже не могла поднять голову, чтобы утолить мучающую ее непроходящую жажду.

И тогда до Курбана дошло.

Он дождался темноты, а когда казаки улеглись, отозвал в сторонку не смыкавшего глаз третьи сутки «хозяина» Мечит – молодого белобрысого казачка.

– Есть одно средство, – шепотом произнес шаман. – Пойдем со мной, я приготовлю…

Казачок посмотрел на толмача мутным от усталости взглядом и покорно поплелся к основательно загаженной за три месяца стоянки рощице у ручья.

– А ты точно знаешь, что надо делать? – едва ворочая языком, бормотал он.

– Она все время хочет пить, а напиться не может. Ты видел? – вопросом на вопрос ответил Курбан.

– Ну, видел…

– Я знаю, как ее напоить, – пояснил Курбан и поднял руку. – Все. Пришли. Становись на колени.

– Чего-о? – округлил бессмысленные глаза казак.

– Просто так удобнее, – пояснил Курбан и вспомнил, что говорил в таких случаях есаул. – Что ты прям как маленький? Становись, я сказал!

Казак недоуменно хмыкнул и опустился на колени.

– Держи, – сунул ему в руки большую деревянную чашку Курбан, – крепко держи.

Казак пожал плечами и принял чашку.

– А теперь закрой глаза.

Казак подчинился, и Курбан вытащил из рукава острый кремниевый нож, быстро огляделся по сторонам и уверенно чиркнул парня по горлу.