Позднее, в 1970-е годы, исходя из некоторых витгенштейновских замечаний касательно оснований математики и языка, Майкл Даммит выдвинул оригинальную позицию «антиреализма», которая многие годы служит темой многочисленных работ в англосаксонской философии. В свою очередь, выдающий финский логик и философ Яакко Хинтикка разработал особую семантику для логики предикатов, основанную на концепции «языковых игр» Витгенштейна. Хинтикка также написал несколько монографий, посвященных Витгенштейну и его философии.

Помимо этих общих тем в поздней философии Витгенштейна содержится целый ряд более конкретных концепций, которых мы вкратце коснулись в этой книге и которые по сей день вызывают дискуссии и споры. Одна из таких концепций – невозможность персонального языка, то есть невозможность частным образом наделять значениями употребляемые нами слова; с этим тесно связана идея о невозможности обосновать, верно мы следовали правилу или нет. Аналогичным образом Витгенштейн поставил под сомнение всю теорию значения, если понимать под ней попытку показать некую сущность, которая должна являть собой то, что значат слова разных языков.

Как указывалось выше, в сфере философии математики Витгенштейну пришлось разработать концепцию антропологизма, которая вначале была признана упрощенной, однако затем вновь стала для него предметом обсуждения. Также в рамках дискуссий, посвященных развитию «когнитивных наук», он вернулся к некоторым своим соображениям по поводу философии психологии. Можно было бы еще долго перечислять темы, затронутые Витгенштейном в поздний период его творчества, касающиеся вопросов, актуальность которых сохраняется и по сей день. Однако стоит отметить, что речь идет о темах, которые рассматриваются преимущественно в современной англосаксонской философии.

Итак, отойдя от конкретных вопросов, попытаемся очертить контур философии Витгенштейна, дабы лучше понять, в чем заключается ее важность для современной философии, а также то обаяние, которое она имеет для некоторых.

Из всего вышеизложенного следует, что его воззрения вписываются в общую тенденцию современной философии, состоящую в критике классической философии, уничижительно называемой метафизикой, и в отказе от нее. С точки зрения Витгенштейна, эта критика прежде всего должна облекаться в форму предостережений от попыток поиска оснований и обоснований для таких разных вещей, как математика, некоторые «верования» (например, что существует внешний мир или что я не могу почувствовать, как болит зуб у моего соседа), а также верное следование правилу или сознательное использование того или иного слова или выражения, и т. д. Типичная философская позиция, которую отвергает Витгенштейн, характеризуется вопросом, при каком условии становится возможным то, что реально. «Все теории, которые говорят: “должно быть так, иначе мы не сможем философствовать” или “иначе мы не сможем жить”, должны неизбежно исчезнуть», – написал Витгенштейн в своем дневнике еще в 1915 году[38], а в 1943–1944 годах внес следующее уточнение: «…наша болезнь состоит в желании объяснять»[39].

Вновь возьмем пример из области математики. Нам известно, что математики легко приходят к согласию относительно того, что они считают убедительным доказательством или точным расчетом, хотя и то и другое не является осязаемым, то есть принадлежащим к миру вещей, с которым мы привыкли сообразовываться. Не означает ли это, что в действительности они говорят о сущностях, пусть и неощутимых, но обладающих куда большей реальностью, чем те, что познаются осязательно? Быть может, мы должны предположить существование подобных идеальных сущностей, если желаем утверждать, что математические трактаты не являются лишь романами, повествующими о приключениях комплексных чисел и дифференциального многообразия? В отсутствие подобного основания как можно быть уверенным в том, что наша математика является «правильной» математикой, а наш метод вычислений – «правильным» методом вычислений и т. п.? Вот один из типичных вопросов, которые встают перед философом, пребывающим в поисках основания, – вопрос, который Витгенштейн пытается предупредить: к чему задаваться ненужными вопросами, раз мы видим, что математики потихоньку делают свою дело, не перерезая друг другу глоток?

«Терапия», назначенная Витгенштейном, разумеется, не ограничивается такого рода замечаниями – некоторые ее аспекты мы уже осветили выше.

Как отмечалось, Витгенштейн постоянно возвращается к идее, составляющей главное положение его философии, согласно которой мы можем понять друг друга, начать разговаривать о том о сем, только заблаговременно договорившись в отношении ряда суждений и способов действия, которые мы не можем поставить под сомнение или обсуждать, не оказавшись при этом в заколдованном круге.

Данное положение, выраженное таким образом, по всей видимости, ведет прямиком к двум порожденным философами чудовищам, которыми они пугают друг друга, а именно – релятивизму и его младшему брату – скептицизму. Не относятся ли концепции, предлагаемые Витгенштейном, к культурному релятивизму, согласно которому мы находимся в плену у «форм жизни» и «языковых игр», которые определяют то, что может быть сказано осмысленно? Разве мы не должны признать: то, что мы считаем верным, зависит от нашего способа играть в определенную игру – «игру в верное и в ошибочное», в которой нет никакого особого достоинства?

Однако в витгенштейновской терапии странным образом ощущается присутствие идей, совершенно противоположных вышеизложенным: что нам нужно признать, так это то, что нельзя сомневаться во всем и что то, на что мы полагаемся, не является менее надежным в силу своей необоснованности в обычном смысле этого слова. По поводу способов употребления языка Витгенштейн пишет следующее:

«Употреблять слово без обоснования – не значит употреблять его неправильно»[40].

В определенном смысле именно тот, кто не признает «основание, которое перед нами», и старается подкрепить его доводами, делает его сомнительным: то, что в нашем понимании играет роль нормы описания, ориентира, по которому мы судим о тех или иных вещах, уже в силу одного этого «освобождено от сомнения», и пытаться обосновать это значит поступать так, словно оно остается сомнительным.

Значение терапии, предложенной Витгенштейном, состоит еще и в том, что она, пожалуй, призывает нас к скромности: признание существования правил, руководящих повседневным словоупотреблением, о которых невозможно говорить осмысленно и которые, следовательно, нельзя обосновать – не повлияв, к примеру, на «необходимый» характер предложений, в которых выражаются эти правила, – означает наличие границ того, что можно попытаться объяснить или обосновать. Речь идет не о границах, которые мы можем провести снаружи, но о тех, которые мы внутренне ощущаем, обреченно констатируя, что поиск основания привел нас к бессмыслице; точнее, к формулировке трюизмов, отрицать которые фактически не имеет никакого смысла! В этом плане, как отмечалось выше, тема произвольности «грамматики» является вовсе не выражением одной из форм релятивизма, но указанием на то, что относящееся к «грамматическому» не подлежит оспариванию в том смысле, что, во-первых, мы высказываем его как утверждение, посредством которого хотим закрыть дискуссию, а во- вторых, что продолжать дискуссию, по сути, бессмысленно. Факт того, что наши обоснования иссякли, является лишь платой за совершенную необходимость того, в чем мы согласны друг с другом и на основе чего можем вступать во взаимное общение.