– Не говори мне ничего, о чем говорить не хочешь, – быстро сказал Сарджи. – Я все равно не передумаю.

– Не знаю. Возможно. Но может, и передумаешь, а потому будет лучше, если ты узнаешь о цели моей поездки, прежде чем решить, помогать мне или нет. Дело касается обычая, который твои соотечественники соблюдали на протяжении многих веков. Нас может кто-нибудь подслушать?

Сарджи удивленно поднял брови, но коротко ответил:

– Нет, если мы выйдем в сад.

Он провел друга в сад, где розы, жасмины и лилии увядали на жаре, и здесь, вне пределов слышимости для любого праздношатающегося слуги, выслушал историю о молодом британском офицере, которому два с лишним года назад поручили эскортировать двух принцесс Каридкота на бракосочетание в Бхитхор, историю о невзгодах и вероломстве, с которыми они столкнулись по прибытии туда, и о страшной участи, ожидающей обеих.

История была неполной и не вполне точной. Аш не счел нужным упоминать о своей прежней связи с княжеством Каридкот, а поскольку он не собирался рассказывать о своих отношениях со старшей принцессой, он привел не главную причину собственного желания возвратиться в Бхитхор, а второстепенную: ему необходимо лично убедиться, что принимаются меры к тому, чтобы жены раны не стали сати, когда рана умрет. Сарджи же, будучи индусом, едва ли пожелает участвовать в такой истории, ведь обычай сати свято чтился веками и даже в настоящее время, вероятно, приветствуется жрецами и соплеменниками Сарджи как похвальное деяние.

Кроме упомянутых упущений, поведанная Ашем история ни в чем не отступала от истины и включала рассказ о безуспешном разговоре с полковником Помфретом, комиссаром и начальником полиции, а также о телеграммах, оставшихся без ответа.

– Теперь ты понимаешь, почему я должен сам поехать туда, – в заключение сказал Аш. – Я не могу просто сидеть здесь и надеяться на лучшее, прекрасно зная, как медленно и осторожно порой действует радж и как неохотно в последнее время он вмешивается в дела правящих князей. Представители раджа потребуют доказательств и пальцем о палец не ударят, пока их не получат. Но в данном случае доказательством станет лишь горстка пепла и обугленных костей, а тогда они уже не смогут ничего поправить, ибо даже они не в силах воскресить мертвых… Как только разожгут погребальный костер, будет слишком поздно принимать какие-либо меры – они разве что посадят в тюрьму нескольких человек, наложат штраф на княжество да извинятся за свою нерасторопность, что нисколько не поможет бедным девушкам… Сарджи, ведь это я доставил их двоих в Бхитхор! Ты скажешь, у меня не было выбора, но мне-то от этого не легче, и, если они сгорят заживо, я до конца жизни не избавлюсь от чувства вины. Однако для тебя это не причина вмешиваться в дело, и если ты предпочтешь остаться в стороне… я имею в виду, как индус…

– Вздор! – сказал Сарджи. – Я не фанатик, чтобы желать возвращения жестокого обычая, который был запрещен законом еще до моего рождения. Времена меняются, друг мой, а с ними меняются и люди, даже индусы. Разве твои христиане в Билайте по-прежнему сжигают на кострах ведьм или собратьев-христиан, которые поклоняются тому же самому Богу на другой манер? Я слышал, что раньше у вас был такой обычай, но не слышал, чтобы он сохранился до наших дней.

– Конечно нет. Но…

– Но ты думаешь, что мы, жители этой страны, не способны на подобный прогресс? Это не так, хотя на многие вещи мы смотрим иначе, чем твои соплеменники. Я не принудил бы к самосожжению ни одну вдову, если бы только она сама не желала этого больше всего на свете, ибо любила мужа так сильно, что не в силах жить без него и потому предпочитает добровольно последовать за ним. Этому, признаюсь, я не стал бы препятствовать. В отличие от твоих соплеменников я не считаю себя вправе запрещать мужчине или женщине самоубийство, если они хотят расстаться с жизнью. Наверное, здесь дело в том, что мы дорожим жизнью не так сильно, как вы, которые, будучи христианами, живете на земле лишь один раз, тогда как мы – великое множество. Мы умираем и рождаемся сто тысяч или тысячу тысяч раз, а возможно, и больше – кто знает? Поэтому мы не видим ничего страшного в том, чтобы сократить одну из своих жизней по собственному желанию.

– Но самоубийство – преступление, – сказал Аш.

– Для твоего народа, но не для моего. И это моя страна, а не твоя. И моя жизнь тоже принадлежит мне. Но вот замышлять смерть другого человека – значит совершать убийство, которого я не оправдываю. Я виделся и разговаривал с хакимом из Каридкота, он показался мне хорошим человеком, совершенно не склонным ко лжи, и я готов поверить, что двум рани Бхитхора действительно грозит опасность сгореть на погребальном костре против своей воли. Посему я сделаю все возможное, чтобы помочь тебе и ему, а также рани. Ты только скажи мне, что тебе нужно.

Манилал, прибывший в полдень, был встречен шикари Буктой и отведен к хозяину дома и мужчине, которого он признал не сразу, чему не приходилось удивляться. Сарджи и Букта основательно потрудились над внешностью Аша, а сок грецкого ореха, примененный должным образом, является превосходным красителем, пусть и недолговечным. Аш также сбрил усы, и теперь никому не пришло бы в голову, что он не соотечественник Сарджевана. Спокойный индиец из среднего сословия, чьи родители или предки родом из горной местности, где у людей кожа светлее, чем у жителей более жарких областей страны, и чье платье изобличает в нем человека умственного труда с хорошим положением в обществе. Возможно, вакил (законовед) или хаким из крупного города вроде Бароды или Бомбея.

Манилал, всегда флегматичный и невозмутимый, на сей раз ахнул от удивления и с разинутым ртом уставился на Аша, словно не веря своим глазам.

– Ай-ях! – наконец выдохнул он, потрясенный до глубины души. – Просто замечательно. И все-таки… все-таки дело не только в костюме и бритве. Однако что все это значит, сахиб?

– Ашок, – с ухмылкой поправил Аш. – В этом платье я ношу другое имя, и теперь я не сахиб.

– И что са… что Ашок собирается делать? – спросил Манилал.

Аш рассказал, и Манилал выслушал с явным сомнением, а потом осторожно заметил, что из этого может выйти толк, но сахиб – Ашок – должен принимать в соображение, что бхитхорцы недоброжелательны, недоверчивы и склонны в любом чужаке подозревать шпиона. Особенно в нынешних обстоятельствах.

– Они и в лучшие-то времена недолюбливают чужаков, – сказал Манилал. – А если рана умрет, они без раздумий перережут глотку всем нам, коли посчитают, что мы мешаем им сделать то, что они хотят.

– То есть устроить тамарш. – Последнее слово Аш произнес с таким отвращением, словно оно имело мерзкий вкус. – Ты имеешь в виду, что они с нетерпением ждут чудесного представления с участием двух высокородных красивых женщин, которых приведут с открытыми лицами на площадку для сожжения и сожгут заживо у них на глазах.

– Совершенно верно, – невозмутимо согласился Манилал. – Возможность увидеть лицо умирающей рани мало кому выпадает больше одного раза в жизни, и потому для многих это действительно будет великим тамаршем. Но для других – для большинства – это станет священным событием, которое возвышает всех при нем присутствующих. По этим двум причинам бхитхорцы придут в ярость, если кто-нибудь попытается предотвратить сати, и лишь отряд хорошо вооруженных солдат или полицейских сможет удержать их. Но один человек, или два, или три ничего не смогут сделать. Только понапрасну лишатся жизни.