В этом месте книги Кремер (его стиль поражал приятной текучестью) повествовал о смертной казни предположительно одного сумасшедшего, вследствие чего можно было даже усомниться в действительном авторстве Йона Кремера. И тем не менее это был его стиль — безумная, взвинченная до беспредела ситуация, когда некто вытащил из кармана оружие, с которым до сих пор только игрался и из которого теперь уже без колебания, так сказать, с глубочайшим убеждением выстрелил в другого человека, который только что сидел перед ним, слепо и безгранично ему доверяя… Такой акт убиения человека при тщательном рассмотрении красной нитью проходил через всю книгу Кремера. То была его языковая парфорсная охота — получение удовольствия от чтения, проникнутого фантазией (!). Вся книга оказалась сплошным описанием машины убиения. Хладнокровная манера письма, авторская мысль не отклонялась ни вправо, ни влево, только прямо, устремленная на достижение цели, — типичный ранний Кремер.

Он с удовольствием остановился на одной детали — мозговая масса летит в направлении стены, все правдиво, как в реальной жизни, почти забавно. Так он все воспринимал, вбирал в себя до того момента, пока… вдруг стало муторно, сразу выступил пот, и он уже не мог продолжать чтение. Мучительный страх пополз по его спине, — да это просто немыслимо, тот, кто таким образом угрожал ему, видимо, безумец, просто помешался… Он прочел, как все это делается — о Кремер! Постепенно ему становилось все ясно… Его охватил смертельный ужас, до его сознания все решительнее доходил фатализм происходящего, холод… Он, который до сих пор воспринимал все как нечто большее, чем игра, вдруг ощутил холод пространства, полное одиночество — нечто злостное, идущее в активный рост: записка, указание на «Горную книгу», все это было очевидно. Так он впервые должным образом прочел этот фрагмент и частично даже понял, но еще не осознал его, снова углубился в содержание книги и с самого начала, на этот раз заново, прочел ее как нечто целое, неторопливо и сознательно. Постепенно до него дошло, что он прочел о своей казни, что эта книга и есть казнь, правда, не его собственная, а чья-то еще, но и его в том числе.

Поначалу он еще лежал в растерянности под своим шерстяным одеялом во власти предчувствий и порывов, которые не мог соединить воедино, пока наконец, взвешивая сам образ этого слияния, другими словами, вникая в чисто интеллектуальное усилие лицезрения как редкостного процесса, не добился разрешения этой загадки — его осенило, он объединил все происходящее и уловил суть. Внезапно резкое ощущение познания обрушилось на него как ледяное дуновение воздуха, причем некоторое время спустя наиболее характерным оказалось восприятие этого испуга, вызванного не столько самим фактом познания, сколько растянувшимся во времени процессом. Сложность заключалась в том, что продление любого духовного препятствия предполагало наличие определенного тугодумия, духовной негибкости или неповоротливости, причем любое подлинное познание воспринималось в духе возгласа догадки «Значит, вот в чем дело!» и поэтому естественным образом неизменно запаздывало. Отдельные элементы духовного познания всегда оставались лишь ступенью к знанию. Но знание — это прежде всего благоразумие, поэтому неожиданность познания ни в коем случае не являлась чем-то большим, нежели доказательством ранее проявившей себя глупости. Хотя неожиданный характер познания приводил к устранению невежества и глупости, именно познание неизменно оставалось первым доказательством глупости. По собственному давнему опыту он, Левинсон, в миг, так сказать, гениального прозрения все еще казался самому себе бесконечно глупым, что в общем-то соответствовало действительности, из-за чего всю свою жизнь терзался вопросом, почему он раньше до этого не дошел, ведь суть дела была ясна ему уже давно.

В тот какой-то особо неповторимый вечер он понял, что имеет дело с безумцем, требовавшим от него убить широко известного писателя Кремера с помощью ранее анонимно переданного ему огнестрельного оружия… и только здесь, на этом месте, пистолет снова предстал перед его глазами, и тогда в припадке безумной надежды он вдруг усомнился в том, что вообще имелось какое-то оружие. Он поднялся и, осмотревшись, мгновенно испытал глубокое разочарование и отрезвление: пистолет все еще находился, разумеется, там, куда он его положил — лежал в коробке, завернутый в коричневую промасленную бумагу. Так что все было всерьез.

Оцепенев, он сидел в ожидании зловещего предзнаменования, длительное время не пошевельнувшись, — ничего не делал, ни о чем не думал, ничего не желал. А потом вдруг вскочил с места как автомат, как сама собой заработавшая машина, лишний раз в крайнем отчуждении сосредоточенный на самом себе, а затем, словно ошпаренный, без всякого перехода от сидячего положения с выпученными глазами в духе привычной житейской рутины переключился на какие-то бытовые дела. Занявшись уборкой, он прежде всего привел в порядок квартиру: вначале вымыл всю ванную, отчистил щеткой умывальник и удалил всю грязь с каменного пола, посвятив себя далее совершенно ирреальным делам. Он стал все пылесосить, переставлять книги на полках и вытирать пыль, просматривать все что ни попадя, перебирать, отбраковывать и выбрасывать. Он перевязывал шнурками мешки с мусором и выставлял их за дверь. Затем стал собирать и выкладывать всякие вещи, которые требуются каждый день, он все это упаковывал, затем частично снова распаковывал, после чего упаковывал еще раз. Эти вещи, наверное, могли пригодиться ему в доме Лючии или в поездках, в другой квартире или в гостинице. Он без раздумий уложил кое-что прямо в саквояж, а сверху положил еще «Горную книгу».

В состоянии какого-то явного помешательства он принялся снова убирать всю квартиру и даже попытался уничтожить свои отпечатки пальцев, правда, это не имело целенаправленной и методической и тем более криминологической мотивации, скорее всего за этим порывом стояла потребность предать забвению собственное существование. К этому моменту криминальный аспект настоящей истории с его участием стал развиваться в каком-то абсурдном направлении. Он перестал себя узнавать, да и вообще никто его таким не знал! А когда затем все было готово, он с удивлением отметил, что вознамерился надолго покинуть свою вычищенную и убранную квартиру. Сумка со всем необходимым уже стояла около двери.

Самое тревожное в этой мучившей его ситуации заключалось в том, что он предпринимал действия, не зная во имя чего. Он не мог не действовать, не мог пребывать в пассивном состоянии, как, впрочем, однажды в своей юности, когда стал жертвой несчастного случая: при попытке забраться на резко обрывающиеся шпалеры он с немалой высоты, как жук, упал прямо на спину и тогда от боли не мог ни лежать, ни стоять; трудно было даже дышать, а мог он только одно — ходить, бессознательно и бездумно, делать шаги лишь пригнувшись, кое-как перемещаться, задыхаясь — причем по кругу, поскольку, видимо, только таким образом худо-бедно налаживалось дыхание… Друзья смеялись над ним (вот уж настоящее комическое представление!), а он самому себе ничего не мог объяснить, не мог сказать ни единого слова, не был в состоянии донести до них серьезность своего положения, потому что задыхался. И теперь рядом с дверью он наконец-то начал снова включать и свой мозг. К нему вернулось самообладание, и в какое-то мгновение он задумался о том, что, может, записку все же сочинил он сам… Нет, сомнений на этот счет быть не могло, скорее всего они побывали здесь в квартире, прошлись по его комнатам, посидели в кресле, вероятно, даже звонили по телефону и в любом случае сочиняли эти ссылки на «Горную книгу», пока он по их — указанию? по их воле? — находился где-то вне дома… Наконец ему стало ясно: в прошлый раз, когда его захватила безумная страсть к домашней уборке, наряду с собственными он, разумеется, уничтожил и все чужие отпечатки пальцев, следы ног, короче говоря, свидетельства… Однако имело ли все это еще какое-то значение и что еще надо было предпринять? При всей отвратительности одной его мысли об их присутствии здесь было бы очевидным абсурдом в столь мучительный для него миг вообще допускать такую мысль.