- А я думал, африканского, - все так же насмешливо сказал Лакассань. Он сидел, заложив ногу на ногу, перебросив правую руку через спинку стула, и с каким-то новым выражением в глазах разглядывал пана Кшиштофа. Огинского беспокоило это выражение: он никак не мог его определить. Насмешка? Любопытство? Уважение, быть может? Пану Кшиштофу хотелось бы думать, что это было именно уважение, но он понимал, что такое вряд ли возможно. Скорее уж, это был интерес энтомолога, который неожиданно обнаружил любопытный экземпляр букашки - этакий казус, ошибку господа бога и матери-природы... Что ж, - продолжал Лакассань, садясь прямо, - довольно болтать. Велите принести перо, бумагу и чернила. Пишите свое письмо... Пишите, пишите, о доставке, так и быть, я позабочусь сам. Кстати, где моя водка? Ага, вот и она. От-чень благодарить, - напрягаясь, сказал он по-русски половому, который поставил перед ним запотевший графинчик, и снова повернулся к Огинскому. - Пишите, сударь, а я поработаю почтальоном. Между прочим, вы не знаете, как мне попасть в имение Зеленских?

Пан Кшиштоф удивленно уставился на него. Порой Лакассань действительно умел удивить. На кой черт, спрашивается, ему могли понадобиться Зеленские? И откуда он вообще узнал об их существовании?

- На кой дьявол вам понадобилось имение Зеленских? - спросил он. Если вас интересует князь, то он в городе вместе с семьей. Я расстался с ним не более часа назад.

- Князь? - переспросил Лакассань. - Даже не знаю... Впрочем, посмотрим. Объясните, как мне найти их дом.

Пан Кшиштоф объяснил. Тем временем принесли письменные принадлежности. Огинский положил перед собой лист скверной шероховатой бумаги и принялся задумчиво водить пером у себя под носом.

- Пишите, пишите, - сказал ему Лакассань, наливая себе водки. - И постарайтесь не делать грамматических ошибок. Багратион - человек образованный, письмо с ошибками он даже читать не станет, а сразу употребит его в качестве пипифакса...

- Заведите себе детей, - огрызнулся пан Кшиштоф, - и учите их. А я уже лет двадцать, как перестал нуждаться в услугах гувернера.

- Бросьте, Огинский, - лениво сказал Лакассань. - Какой там гувернер? У вас его сроду не было.

Пан Кшиштоф скрипнул зубами, но промолчал и тупо уставился в чистый лист бумаги, пытаясь собрать воедино разбегающиеся мысли. Вскоре это ему удалось; он обмакнул перо в позеленевшую медную чернильницу и принялся писать, время от времени закатывая глаза к потолку и покусывая кончик пера. Лакассань тем временем без всяких видимых последствий пил водку и с насмешливым интересом разглядывал своего визави.

Огинский писал, тщательно подбирая слова и следя за тем, чтобы и впрямь не наделать грамматических ошибок. О том, что его впоследствии смогут опознать по почерку, он не беспокоился: в запасе у него было не менее десятка различных, совершенно не схожих друг с другом почерков. Это было умение, совершенно необходимое для человека, которому время от времени, чтобы выжить, приходилось подделывать векселя.

"Ваше сиятельство, - писал он, - князь Петр Иванович!

Сомневаюсь, чтобы Вы смогли вспомнить мое имя, хотя некогда я имел огромное удовольствие служить под Вашим началом. Ратные подвиги Ваши навеки вписали Ваше имя в историю государства Российского. Слава Ваша и популярность в войсках столь велики, что всех нас, от рядового пехотинца до генерала, охватило глубочайшее уныние при известии о прискорбном происшествии, с Вами приключившемся. Вашего присутствия, Вашего острого ума, храбрости и решительности ныне весьма недостает в армии, каковая терпит неисчислимые бедствия от проклятого Бонапарта.

Находясь по ранению в Ваших краях, я был несказанно рад узнать, что здоровье Ваше идет на поправку, и жизни Вашей более ничто не угрожает. В сем вижу я неоспоримую заслугу Ваших глубоко мною уважаемых домочадцев, кои порадели обеспечить Вам надлежащий уход и, главное, покой душевный, без которого немыслимо выздоровление Ваше. Выражая Вам свое глубочайшее и трепетное почтение, вместе со всей армией льщу себя надеждою вскоре вновь увидеть Вас в наших рядах, ибо воистину прискорбные вещи происходят здесь в Ваше отсутствие. Будь Вы по-прежнему с нами, разве отдали б мы на поругание неприятелю первопрестольную нашу Москву? Разве отступили бы мы без боя с поля славной Бородинской виктории, и разве горела бы сейчас подожженная с четырех концов Москва, когда бы на военном совете в Филях, где было принято сие позорное решение, звучал бы и Ваш голос?

Льщу себя, однако же, надеждой, что прискорбное сие событие не явится для Вас новостью и не послужит ухудшению Вашего драгоценного здоровья. Думается, домочадцы Ваши, при всем своем радении о Вашем покое, не посмели утаить от Вас сие печальное известие, ибо сокрытие оного было бы величайшей низостью и предательством в отношении столь доблестного сына Отечества, как Ваше сиятельство.

За сим остаюсь с глубочайшим почтением и с надеждою вскоре видеть Ваше превосходительство во главе победоносных русских полков

Ваш покорный слуга

Гвардии капитан Алексей Щеглов".

- Уф! - сказал пан Кшиштоф, пошевелил затекшими, испачканными чернилами пальцами, без спроса налил себе водки и залпом опрокинул рюмку. С детства ненавижу чистописание!

- Хотелось бы ознакомиться, - сдержанно заметил Лакассань, указав глазами на письмо.

- Да сколько угодно, - разрешил довольный собою пан Кшиштоф, придвигая к нему бумагу. - Впрочем, вы ведь не читаете по-русски... Если хотите, я переведу.

- Я читаю по-русски, - заверил его Лакассань. - Писать я бы не отважился, но прочесть написанное как-нибудь смогу. Ну-ка, ну-ка, что тут у нас...

Он взял письмо со стола и, держа бумагу на отлете, углубился в чтение. Процесс этот явно был для него мучителен: читая написанный на чужом языке текст, Лакассань хмурился, морщился, водил по бумаге пальцем и шевелил губами, словно пытаясь таким образом облегчить себе это тяжелое занятие. Наконец, он дочитал до конца и аккуратно опустил письмо на стол.

- Недурно, - сказал он. - На мой взгляд, слабовато, но в целом недурно.

- Слабовато? - переспросил пан Кшиштоф. - Позвольте-ка...

Он взял письмо, быстро перечитал его и, на минуту задумавшись, быстро дописал постскриптум.

"P. S. Умоляю Вас, Ваше превосходительство, возвращайтесь поскорее к войскам, ибо без Вас судьба кампании будет решена в ближайшее же время окончательно, бесповоротно и в самом дурном для нашего возлюбленного Отечества смысле. Москва сдана без боя; очередь за Петербургом. Командование наше пребывает в нерешительности, армия деморализована и наполовину разбита. Писать об этом страшно, но приходится признать, что, потеряв Вас, мы потеряли Россию".

- Вуаля, - сказал он, передавая письмо Лакассаню, - извольте ознакомиться. Так сказать, последний крик души - простой, недалекой, но полной горячего патриотизма.

Лакассань прочел и вернул письмо пану Кшиштофу.

- Ну что же, - сказал он, - пусть будет по-вашему. Хотя, на мой взгляд, пуля все-таки надежнее. Почему бы вам просто не пристрелить его, Огинский?