Потом было все, ставшее уже привычным: храп коней, удары по железу и в мягкое, предсмертные стоны татар и матерная брань русичей, вяжущих руки побежденным. Краткая стычка, не оставившая в памяти следа. Навсегда залег в ней лишь тот, первый, взгляд с вершины бугра.

Душным маревом, обволакивающим мороком многажды и многажды являлась потом Мише эта картина: распяленные, разбросанные бесстыдно женские тела и копошащиеся, будто рвущие их на части полуголые мужики, а чуть посторонь – отчаянно взбрыкивающие в последнем усилии оттолкнуть навалившегося промеж них дюжего насильника с полуспущенными уже кожаными штанами ослепительно белые женские ноги. Видно, и кричала‑то их хозяйка, чая отдалить неизбежное страшное мгновение, когда войдет в нее, ломая сопротивление, тяжкая мужская плоть. Потом и другой еще взгляд был, когда спрыгнул он с коня и, перешагнув через разбойника, так и не успевшего надернуть порты, подошел вплоть к простертому на траве женскому телу.

И будто вобрал, впитал всю ее – от розовых вершинок невысоких грудей до темного пушка внизу живота – за те краткие мгновения, пока в раскосых, под черными, будто нарисованными, бровками глазах не зажглось осмысленное выражение, и маленькие точеные руки метнулись, закрывая лоно и грудь от его пронизывающего взгляда. Отворотившись и непроизвольно сглотнув набежавшую слюну, Поновляев бросил на простертое перед ним тело свой дорожный вотол.

Спасенная жонка оправилась от испуга вельми быстро. Другие, понасиленные разбойниками, еще охали, помалу приходя в себя и пытаясь прикрыться кусками разорванных одежд, а она уже стояла перед Поновляевым, придерживая на груди дареную сряду. В ответ на его улыбку – уж больно смешной казалась она в его желтой суконной одежине – гневно свела брови:

– Гулям! Я сестра властителя Высочайшей Орды Зульфия! Доставь меня к брату!

Крутанувшись так, что многочисленные косички вихрем овеяли голову, царевна шагнула встречь своим охающим служанкам. От них‑то Поновляев вскорости и уведал, как оказались жонки в степи, почитай что без охраны. Про нравность любимой ханской сестрицы он и раньше слыхал, но чтоб так, с тремя нукерами всего, в степь умчать…

А по цветочки-лютики царевне захотелось!

Покуда татарки, окружив в отдалении госпожу, пытались одеть ее по‑годному, Поновляев подошел к ждущим решенья участи разбойникам. Да и не ждали они уже ничего, кроме неизбежного конца. Один, крайний, в изодранном грязном халате, рухнул на колени:

– Убей, урусут! Убей сейчас!

Миша зябко перевел плечами, понимая, что не храбрость или гордость исторгли просьбу разбойника. Просто ведал татарин: самое малое, что ждет его в Сарае-ал-Джедиде, – это быть живьем посаженным на кол. Отойдя, Поновляев кивнул дружиннику на просящего. Отворотившись, услышал, как за спиною коротко свистнул милосердный клинок. Вспомнилось вдруг речение, считанное когда‑то ушкуйным побратимом Прокопом в булгарской бане: «Аллах свершит свое дело…»

– Как ты смел отпустить его!

И вправду, преизлиха нравна царевна! В струящейся накидке, нарядных шальварах, красных остроносых туфлях, она стремительно подскочила к Поновляеву. И – пропали гневные молнии, будто потушенные озерной голубизной Мишиных глаз. Отвернулась, скрывая вспыхнувший на щеках жаркий румянец, потом глянула искоса:

– Этих тоже!

Новгородец понимающе склонил голову, чуя, что пропал, что и под богатою одеждою явственно зрит все изгибы тела Зульфии, и неудержимо манит его алый бутон ее чувственного рта, на который тщетно пытается наложить царевна печать гордого безразличия. Девушка еще раз потерянно глянула, как окунулась с разбегу, в нестерпимую голубизну Мишиных глаз и поспешно отворотилась к степному окоему, где золотыми каплями стекали на землю минареты Сарай-ал-Джедида.

И подхватило, и понесло с того дня Мишу жарким течением разбуженной крови в сладкий смертельный омут, во глубине которого призывным блеском светятся огромные девичьи глаза и мерцает недоступное русалочье тело.

Хан был милостив. За сестру отблагодарил дорогим перстнем и назначением сотником во дворцовую охрану. После зимних кровавых трудов русичи будто в рай попали. Только не благостным покоем, а сладкою истомою наполнял сердца этот рай. Ить не каменные они, сердца‑то под кольчугою! И куда деваться новоявленным стражам от невнятных шепотов, лукавых пересмеиваний, вкрадчивых шорохов, жарких взглядов из‑под жоночьих кисейных завесок, из коих словно соткан воздух женской половины дворца! Ох и легко же потерять голову в этом обволакивающем дурманном раю из‑за какой‑нибудь волоокой гурии!

Фома Крень и впрямь потерял, застигнутый самим Тюляком с одной из ханских наложниц. И ничто: ни просьбы Поновляева, ни заступничество Зульфии – не отвело грозу: по древнему обычаю привязаны были прелюбодеи к хвостам необъезженных степных коней…

После этого случая Миша без устали строжил своих кметей, грозно подносил к сопаткам могучий кулак:

– Не вздумай!

А сам таки думал, не переставая думал о ней, которая здесь, рядом, за кирпичными стенами и узорными решетками, – живая, из плоти и крови, и недоступная, как луна, до блеска сейчас начищающая воду в сладкозвучном дворцовом фонтане. Околдовала, присушила добра молодца нравная татарка! Не отпускало, дрожало и мреялось в глазах незабытое видение страшного в прекрасной наготе своей женского тела с точеными чашами персей, литыми округлыми бедрами, замыкающими непереносный мужскому взору темный пушистый треугольник.

Поновляев, едва не застонав, прижался горячим лбом к решетке узкой оконницы, жадно глотая ночной уличный воздух. А и воздух не помогал, не успокаивал – сотканный из диковинных ароматов цветущей майской степи, он только разжигал могучее желание до истомной мглы в глазах. Занятый собою, Миша не слышал вкрадчивых шорохов за спиною и, лишь ощутив прикосновение чужой руки, стремительно обернулся. Упреждая его вопрос, легкие, пахнущие аравийскими благовониями девичьи персты поспешно легли на его губы:

– С-с-с…

Словно бык на кольце, послушно следуя за нежданной проводницей, Поновляев не замечал дороги. Сердце, как тяжкий язык колокола, гулко бухало в грудине, и странным казалось Мише, что не перебудил он еще сонный дворец. Наконец, изрядно поплутав по лестницам и переходам, они остановились, и провожатая, указав рукою на темный провал узкой двери, будто растворилась в оцепенелой тишине. Не раздумывая – будь что будет – Поновляев шагнул во мрак неведомой кельи.

И покачнулся, и встал, словно кубик, на ребро, привычный мир, когда жаркой тенью метнулась к нему Зульфия, и твердые вершинки ее грудей коснулись Поновляева. Никакой удар на бранном поле не потрясал новгородца так, как это мимолетное прикосновенье, и рухнул он в сладкий дурман, слыша лишь горячечный девичий шепот, пламенем овевающий уста. На краткий миг лишь в серебряном лунном свете узрел Миша на цветной кошме бледное лицо любимой с дрожащими в ожидании неизбежного губами, и ринул с головою в колдовской омут, из которого нет возврата. И мимо сознания уже протекали ее суховейные обжигающие слова, пресекшиеся вначале испуганно кратким, а потом долгими ликующими стонами. Потом уже, бережно баюкая на руке голову любимой и помалу трезвея, понял вдруг, какую жертву принесла ему сегодня царевна.