Абсолютно просчитанный коммерческий вброс — Come On Чака Берри. Я не считал, что это лучшее, на что мы способны, но я знал, что с этой вещью можно отличиться. В плане записи она, кажется, даже лучше, чем я тогда думал. Просто у меня такое ощущение, что в тот раз мы воспринимали её как единственный боевой патрон в нашей обойме. В клубах мы её не играли, никакого отношения к тому, чем мы занимались, она не имела. Вообще в группе тогда еще держался остаточный пуристский настрой, который я, естественно, не разделял. Блюз — моя любовь, но я видел, что и кроме блюза есть где копать. Я и поп-музыку тоже любил. И совершенно бессовестно смотрел на эту сорокапятку как на способ пробиться. Дорваться до студии и изготовить хорошо продаваемый товар. Наша версия ведь совсем не похожа на чакберриевскую; это, прямо скажем, очень «битлизировлнный» продукт. Но в режиме, в котором тогда выпускали музыку в Англии, у тебя особо не было времени рассусоливать: ты шел и выдавал хит. Думаю, в случае Come On все чувствовали, что у нее есть хорошие шансы выстрелить. И вообще, наши мысли были заняты одним: «Ого, у нас выходит диск, это ж охренеть можно!» И еще присутствовала такая легкая обреченность: «Черт, если первый сингл выстрелит, у нас два года, и все, на помойку. Ну и что нам потом делать?» Потому что дольше не держался никто. Твой срок годности в те времена был пара с половиной лет, да и сейчас в большинстве случаев то же самое. И, за исключением Элвиса, тогда этого еще никто не опроверг.

Смешная история: когда у нас вышла первая пластинка, мы, по сути, еще пребывали в ранге клубной команды. Думаю, что на тот момент забитый Marquee — это был наш рекорд посещаемости. Но сингл худо-бедно вскарабкался в первую двадцатку, и как-то резко, за неделю или около того, мы превратились в поп-звезд. Тяжкое испытание для чуваков, у которых был один дежурный ответ: «А пошли все, да ну их на хуй». Не успели оглянуться, и на вас уже какая-то гусинолапчатая срань, и вы несетесь на гребне не понятной дикой волны — не волны, цунами. В одну секунду у тебя предел мечтаний — сделать сингл, а дальше — вот твой сингл, вот он уже в первой двадцатке, и вот ты вылезаешь перед камерами на «Благодари свою счастливую звезду». Телевидение — о нем ни у кого даже мысли не было. Нас туда просто вышвырнуло. Учитывая, что мы вообще-то враги шоу-бизнеса, от такого уже хотелось притормозить: «Все, хорош, перебор». Но до нас медленно дошло, что кое-какие уступки делать придется.

В такой ситуации нужно было решать, как себя вести. Пиджаки надолго не задержались. Может, для дебюта ход был хороший, но ко второй пластинке вся такая фигня пошла побоку. В Crawdaddy начался такой вал, что Гомельский передислоцировал клуб под крышу заведения при Athletic Ground, регбнйном стадионе Ричмонда. В июле 1963 года мы таки наконец выбрались из столицы. Первый раз играли не в Лондоне — в йоркширском Миддлсбро — и первый раз хлебнули сумасшедшего дома. Начиная оттуда и до 1966-го — три года — мы играли практически каждый вечер, точнее, каждые сутки — иногда по два раза за день Отыграли тысячу концертов с хорошим гаком, почти встык друг к другу, почти без перерывов и дай бог с одним десятидневным отпуском за весь период.

Может быть, если бы в июле 1963-го мы приехали в Кембриджшир в лапчатых пиджаках и выглядели такими куколками, мы бы не вывели из себя местных самцов, которые собрались на танцы при Уизбичской зерновой бирже. Мы были городскими, и наша музыка — городская музыка. Но вы бы попробовали поиграть её в Уизбиче в 1965-м с Миком Джаггером у микрофона. Реакция была непривычная. Все эти деревенские парни с совершенно реальной соломиной в зубах — зерновая биржа в жопе на болотах. И замес начался, потому что местная деревенщина, мужская часть, не могла смириться, что их девчонки вовсю визжат и таращатся на этих лондонских чмошников: «Ну чисто пидоры, фу, тошнит аж!» Заваруха оказалась добротная, и нам сильно повезло вовремя смыться. По величайшему совпадению в истории рок-н-ролльных мероприятий, в предыдущий вечер мы играли на дебютантском балу в пещерах Гастингса, который устраивала некая леди Лэмпсон. Стараниями Эндрю Олдхэма. Страшно пафосный народ, сливки общества — самая пенка, — которые устроили себе простонародную забаву в гастингских пещерах, где вообще-то довольно много места. И мы были номером развлекательной программы. Нам сказали, что, когда мы не играем, нужно не маячить и отойти в сторону кухни. За нами присматривали, но мы не дергались, держались как ни в чем не бывало, пока один из них не подошел к Иэну Стюарту и не сказал: «Послушай, тапер, можешь изобразить нам Moon River?» И тогда Билл его положил на пол — или как-то еще отделал, не помню. Лорд Лэмпсон, хотя, может, и какое-то другое сиятельство, разгневался: «Кто этот ужасный молодой человек?» Можешь играть на наших вечеринках, но мы будем обращаться с тобой как с черным. Меня это совершенно устраивало, я только гордился — в смысле, я обожаю, когда меня держат за черного. Однако Стю не повезло первому получить щелчок: Послушай, тапер...

На первых порах в нашей публике преобладал женский элемент — до конца 1960-х, когда ситуация выровнялась. Эти полчища одичавших цепляющихся девиц начали заполнять залы примерно посередине нашего первого британского тура, осенью 1963-го. Гастрольный состав был фантастический: Everly Brothers, Бо Диддли, Литтл Ричард, Микки Мост. Мы себя чувствовали как в Диснейленде, как на Лучшем в жизни аттракционе. И одновременно нам достался уникальный шанс заценнть, как работают в живую главные чуваки. Мы забирались под перекрытия во всех этих кинотеатрах, «Гомонтах» и «Одеонах», чтобы не пропустить ни одного выхода Литтл Ричарда, Бо Диддли или Everly Brothers. Гастроли были на пять недель. Мы проехались по всем закоулкам: Брэдфорд, Клиторпс, Albert Hall, Финсбери-парк — большие концерты, маленькие концерты. Местами посещало легкое офигение — ого, я в одной гример-ке с Литтл Ричардом, наяву. Фанатская часть тебя говорит «Офигеть!» — но есть и другая: «Тебя пустили к крутым чувакам, так что смотри не опозорься». Когда мы вышли на сцену на первом в туре концерте — это было в Лондоне, Леа Victoria Theatre[64], — нам казалось, он уходит куда-то до самого горизонта. От такого пространства, размера зала, масштаба всего этого перехватывало дыхание. Мы чувствовали себя каким-то лилипутами на виду у всех. Играли мы, скорее всего, не ужасно, но я только помню, как мы переглядывались друг с другом в полном шоке. И вот занавес раздвигается, и а-а-а-ах... Это как выйти развлекать Колизей. К этому быстро привыкаешь, учишься, но в тот первый вечер я казался себе просто насекомым. И разумеется, звук оказывается совсем не такой, к какому мы привыкли в клубных зальчиках. Оказывается, что мы звучим, как оркестр оловянных солдатиков. Все новое, все нужно было хватать на лету. Натуральный прыжок в пропасть— ничего похожего ни до, ни после. На каких-то первых концертах мы, наверное, звучали просто безобразно, однако к тому моменту все уже завертелось. От публики шума стало больше, чем от нас, и в этом был определенный плюс. Первоклассный бэк-вокал — орущие девицы. Учились, можно сказать, под обстрелом из воплей и визгов.

Литтл Ричард давал шоу, которое не лезло ни в какие ворота и при этом было абсолютно гениальным. Ты никогда не знал, откуда он появится. Его бэнд мог завести Lucille и продолжать взбивать её минут десять, что вообще-го долговато для такого риффа. А в зале постепенно гасили свет, так что видно было только таблички над выходами. И тогда он выныривал из-за спины у зрителей. Или — в другие разы — выбегал на сцену, убегал, а потом появлялся снова. Почти каждый вечер он разыгрывал вступление по-новому. Ты медленно догадывался, что Ричард заранее проинспектировал весь театр, поговорил с осветителями — откуда можно сделать выход? Вон там наверху есть дверь? — И придумал, какое вступление будет самым убойным. Или — бах! — нагрянуть сразу, или оставить рифф крутиться пять минут и наконец выскочить откуда-нибудь сверху, Вдруг оказывается, что ты больше не забойщик на клубной сцене, где подача и шоу ничего не значат, где не ступишь лишний шаг и нет места ни для каких выкрутасов. Вдруг ты видишь, как работают на сцене — и Ричард, и Бо Диддли тоже, — и от этого тебе срывает башню, как будто тебя непонятным чудом взяли на небо и дали возможность разговаривать с богами. Lucille накручивает обороты, бухтит и бухтит, и ты уже начинаешь сомневаться, что он вообще будет петь. Неожиданно прожектор выхватывает балкон, и вот оно — Преподобный является народу! Преподобный Пенннмен[65]. А рифф крутится и крутится. Вот так мы учились у них искусству представления. К тому же Литтл Ричард был в этом деле мастер высшего разряда, и у кого еще учиться, как не у него.