Никто не понял, что произошло. Поэтому, когда Генрих IV извлек изо рта зуб и показал его присутствующим, вокруг раздались возгласы удивления и началась легкая паника. Наконец Монтиньи заметил неизвестного, который стоял без движения посреди всеобщего волнения, и только руки его дрожали.

— Это только вы или я могли ранить короля, — сказал он.

Незнакомец побледнел, и охрана накинулась на него. У ног его нашли брошенный им окровавленный нож. Тут же арестованный, он заявил, что его зовут Жан Шастель, и признался, что хотел убить короля.

— Я ударил слишком высоко, — сказал он разочарованно. — Я целился в шею.

Препровожденный в Форт-л`Эвек, молодой человек был там подвергнут допросу, и судьи, которые полагали, что имеют дело с политическим покушением, вдруг с ужасом поняли, что речь идет совершенно 6 другом.

Жан Шастель был извращением и мог бы сделать себе состояние при Генрихе III, но при Генрихе IV собственные пороки его стесняли. Беда была в том, что он явился слишком поздно в этот слишком набожный мир. Во время своих долгих исповедей он без конца подробно рассказывал о своих постыдных грехах, к которым его толкали порочные наклонности. Зная, что Святой Фома решительно восставал против содомии, он в конце концов пришел к мысли, что ему никогда не получить отпущения грехов и что он умрет, погрязнув в смертном грехе. Несчастный вообразил, что если убьет короля, то в момент казни обязательно присутствующий при этом священник будет вынужден отпустить ему грехи…

Мечта его осуществилась через два дня: после того как он исповедался, его четвертовали.

Разумеется, судьи не делали публичных заявлений относительно мотивов поступка Жана Шастеля, и мы узнаем об этом от Жака де Ту, историка и друга Генриха IV. Судьи же предпочли оставить людей в убеждении, что покушение носило политический характер, а так как подвергнутый пыткам молодой человек был воспитан иезуитами, ярыми сторонниками Лиги, то последние и были обвинены в том, что являлись инициаторами заговора.

Процесс был коротким. Под нажимом короля, видевшего в этом процессе возможность избавиться от своих врагов, парижский парламент специальным декретом изгнал из королевства всех иезуитов.

Вдогонку им неслась, как и следовало ожидать, грубая брань простолюдинов, которые за девять месяцев до этого не желали признавать Генриха IV…

Оправившись от всех этих треволнений, король снова занялся маленьким Сезаром. Теперь, когда Габриэль была свободна, он мог легитимировать плод их любви, что и сделал, издав особый королевский акт, датированный январем 1595 года. Текст этого акта, мало кому известный и составленный, вероятнее всего, ближайшими советниками Габриэль, производит любопытное впечатление. Король, как бы стыдясь совершенного им поступка и желая оправдаться, старается привлечь к этому внимание страны. Напомнив, в каком состоянии он принял королевство в свои руки («близком к почти неминуемому развалу»), он добавляет:

«Все видели, что Мы его подняли из руин и с Божьей помощью вернули ему прежнюю мощь и достоинство, не жалея на это не только собственных трудов, но и собственной крови и жизни». После этого он переходит непосредственно к теме, которая его заботит, и высказывает особую надежду на то, что такие его «бесчисленная вереница неизвестных людей», — без труда вошел в дом вслед за сувереном и вместе с другими достиг комнаты фаворитки.

Никем не замеченный, что было нетрудно, так как большинство людей не знали друг друга, он ухитрился проскользнуть вместе с королем. В это время взор всех присутствующих был обращен на двух вновь прибывших ко двору, господ де Раньи и де Монтиньи, которые склонились в приветствии перед королем. В тот момент, когда Генрих IV нагнулся, чтобы поднять их, молодой человек неожиданно вытащил нож из кармана и нанес королю сильный удар по лицу. Раздался «звук, как если бы кому-то дали пощечину».

— Ах, дьявол тебя забери, шутиха! — воскликнул король. — Мне кажется, она меня ранила!

— А вот и неправда, — возразила жившая при дворе шутиха, — это не я!

Никто не понял, что произошло. Поэтому, когда Генрих IV извлек изо рта зуб и показал его присутствующим, вокруг раздались возгласы удивления и началась легкая паника. Наконец Монтиньи заметил неизвестного, который стоял без движения посреди всеобщего волнения, и только руки его дрожали.

— Это только вы или я могли ранить короля, — сказал он.

Незнакомец побледнел, и охрана накинулась на него. У ног его нашли брошенный им окровавленный нож. Тут же арестованный, он заявил, что его зовут Жан Шастель, и признался, что хотел убить короля.

— Я ударил слишком высоко, — сказал он разочарованно. — Я целился в шею.

Препровожденный в Форт-л`Эвек, молодой человек был там подвергнут допросу, и судьи, которые полагали, что имеют дело с политическим покушением, вдруг с ужасом поняли, что речь идет совершенно 6 другом.

Жан Шастель был извращением и мог бы сделать себе состояние при Генрихе III, но при Генрихе IV собственные пороки его стесняли. Беда была в том, что он явился слишком поздно в этот слишком набожный мир. Во время своих долгих исповедей он без конца подробно рассказывал о своих постыдных грехах, к которым его толкали порочные наклонности. Зная, что Святой Фома решительно восставал против содомии, он в конце концов пришел к мысли, что ему никогда не получить отпущения грехов и что он умрет, погрязнув в смертном грехе. Несчастный вообразил, что если убьет короля, то в момент казни обязательно присутствующий при этом священник будет вынужден отпустить ему грехи…

Мечта его осуществилась через два дня: после того как он исповедался, его четвертовали.

Разумеется, судьи не делали публичных заявлений относительно мотивов поступка Жана Шастеля, и мы узнаем об этом от Жака де Ту, историка и друга Генриха IV. Судьи же предпочли оставить людей в убеждении, что покушение носило политический характер, а так как подвергнутый пыткам молодой человек был воспитан иезуитами, ярыми сторонниками Лиги, то последние и были обвинены в том, что являлись инициаторами заговора.

Процесс был коротким. Под нажимом короля, видевшего в этом процессе возможность избавиться от своих врагов, парижский парламент специальным декретом изгнал из королевства всех иезуитов.

Вдогонку им неслась, как и следовало ожидать, грубая брань простолюдинов, которые за девять месяцев до этого не желали признавать Генриха IV…

Оправившись от всех этих треволнений, король снова занялся маленьким Сезаром. Теперь, когда Габриэль была свободна, он мог легитимировать плод их любви, что и сделал, издав особый королевский акт, датированный январем 1595 года. Текст этого акта, мало кому известный и составленный, вероятнее всего, ближайшими советниками Габриэль, производит любопытное впечатление. Король, как бы стыдясь совершенного им поступка и желая оправдаться, старается привлечь к этому внимание страны. Напомнив, в каком состоянии он принял королевство в свои руки («близком к почти неминуемому развалу»), он добавляет: