Фесс помотал головой, с трудом сдерживая постыдный стон. Подтянул колени к груди, уронил на них голову. Цепи загремели, словно погребальные колокола. Не приходилось сомневаться, стражи за дверью каморки уже поняли, что ценный пленник очухался. Сейчас доложат кому следует, а уж господин наш преподобный Этлау не замедлит явиться, потешить душеньку, позлорадствовать, что, мол, наконец-то изловил некромансера. И дело, ради которого он, Фесс, когда-то поступил в Академию, так и останется несделанным и он так и не найдёт дороги домой.

Другой разговор, что в последнее время ему и не очень хотелось её искать. Жизнь тут, в Эвиале, была настоящей, в отличие от сонного покоя богатенькой Долины, где целители и погодники отдыхали от трудов праведных.

Сиди, некромант, сиди. У тебя отобрали посох, оружие, одежду, книги. Ты лишился всего. На тебе – тщательно проверенное тряпьё, просмотренное, наверное, всеми магами, что на службе Святой Инквизиции. Руки и ноги скованы. Способность к волшебству задавлена грубой силой талисмана Этлау – эх, знать бы ещё, что это такое…

Остаётся только одно – побег. Но с идущего в открытом море корабля не сбежать. Точнее, сбежать можно, но в это никто не верит. Считается, что человек в открытом море неминуемо умрёт от жажды, но ещё скорее и вернее – умрёт от страха перед смертью, как бы парадоксально это ни звучало. Потом, на суше, куда бы его ни везли, сбежать будет значительно труднее.

Фесс осторожно осмотрелся. Каморка была голой. Разумеется, кроме тряпья, тут ничего нет, никакой надежды найти что-то вроде гвоздя или просто железки и попытаться отомкнуть замок кандалов.

Ладно. Дверь не может оставаться вечно запертой. В конце концов узника положено кормить и давать ему справить нужду. Раз его не убили сразу, есть надежда, что Этлау соблазнился долгими допросами.

Фесс решил не терять даром времени. Нарочито громко загремел цепями, с трудом приподнялся, доковылял до низкой дверцы, от души врезал по ней кандалами:

– Эй! Есть кто живой? Отворите! Пить хочу, и до ветру сходить надо!

Никакого ответа. За дверью послышались быстрые шаги – кто-то наверняка помчался с донесением, что окаянный некромансер, понимаешь, требует воды.

Шаги прозвучали и стихли. Тишина, слышен лишь плеск воды за бортом. Никакого ответа. Ни да, ни нет, ни приказов заткнуться и не тревожить покой достойнейшей стражи, ни угроз переломать все кости. Фесс выждал немного и вновь принялся колотить в дверь наручными браслетами. Получалось громко. Оставалось надеяться, что эти звуки всё ж испортят преподобному отцу Этлау пищеварение и он соблаговолит-таки обратить внимание на узника.

Отнюдь. Время шло, а на поднятый Фессом шум невидимые стражи обращали внимание не больше, чем на крики чаек.

Он умолк. Так. Понятно. Новая тактика. Заключённый может беситься, колотиться, разбивать себе голову о стены – никто не откликнется. Ну что ж, господа, всё равно вы сюда зайдёте – меня выводить…

Фесс вернулся в свой угол. Теперь, словно проснувшись, по всему телу постепенно расползалась боль. Его всего словно бы пропустили через мясорубку. Ныли суставы, обжигающе сводило растянутые мышцы, острая боль прокатывалась по рёбрам при каждом вздохе – сейчас Фесс был лишь тенью прежнего Кэра Лаэды. Судя по всему, поработали над ним изрядно, били уже бесчувственного. И, похоже, преуспели. Магия смогла бы залечить не то что полученные им ушибы, но даже переломы – только не под гнётом талисмана Этлау. А он-то, Фесс, надеялся, что в бою у пирамиды ему удалось если не обратить в пыль тот талисман, то, по крайней мере, высосать из него все силы… Зря надеялся, выходит.

Больше он не проронил ни звука. Сидел, усилием воли погружая себя в транс, стараясь отрешиться и от поражения, и от боли – как телесной, так и душевной. Мир вокруг него мало-помалу тускнел, плеск волн отдалялся, сливаясь в неясный гул, стены и потолок каморки заволакивало серой мглой. Дыхание Фесса стало медленным и глубоким, глаза закрылись. Так он дольше продержится без воды.

Очнулся он, только когда жажда прорвалась через все возведённые на её пути заслоны. Рот превратился в пылающий костёр, каждое движение языка оборачивалось болью. Тем не менее он заставил себя не двигаться. Сидел, по-прежнему уронив голову на руки, обхватив колени. В Серой Лиге, давным-давно, его учили – когда нет возможности от чего-то спастись, сделай всё, чтобы насладиться этим, как бы жутко это ни звучало. Тебе больно – призывай ещё большую боль. От такой «защиты» впору самому очень быстро сойти с ума, но… иногда не остаётся никакого иного выбора.

Фессу казалось – цепи исчезают, истаивают стены каморки, и он поднимается вверх, высоко-высоко, пронзает облака, оставляет позади весь этот проклятый мир, вступает на Тропу Межреальности, двигается всё дальше и дальше, по вьющейся сквозь бесконечность дороге, не зная отдыха, не зная усталости – до тех пор, пока впереди не появятся знакомые горы, окружающие Долину, невысокие, но обрывистые и скалистые, серый камень, перевитый голубыми, стекающими с ледников ручьями, что бегут к озеру посреди самой Долины. Он видел родной дом, он поднимался по ступеням крыльца, с запоздалым раскаянием вспоминая, что, несмотря на все просьбы тётушки, так и не собрался заменить подгнившую и проседающую доску.

Он поднимался по лестнице – никто не вышел встречать его, и любимое тётушкино кресло у камина пустовало. На диванном валике – небрежно брошенное вязание. Тёти Аглаи нет. Никого нет, ни одной живой души. Фесс поднимается к себе в комнату, где ничего не изменилось с того самого момента, когда он, едва-едва залечив рану, вновь сбежал в Мельин из-под пристального надзора Клары Хюммель.

Здесь всё осталось по-прежнему. Выгнувшийся подковой письменный стол, выточенный из лопатки какого-то исполинского дракона, некогда убитого молодым Витаром Лаэдой, и, явно в подражание Архимагу Игнациусу Копперу, превращённой в предмет обстановки; на столе – так и оставшаяся пустая бронзовая подставка, в которой взорвался голубой кристалл, открывая Фессу дорогу в Мельин. В оружейных стойках – беспорядок. Эх, жалко, пропала глефа, пропал отцовский меч, пропали амулеты и талисманы, всё пропало. И новое его оружие, сработанное уже здесь, в Эвиале, пропало тоже – оно в руках Инквизиции, если не на дне морском, для верности…

– Зачем ты вернулся, сын?

Слова загудели колокольным звоном. Фесс – всё ещё в своём видении – обернулся. В дверях стоял отец, ничуть не постаревший, оно и понятно – мёртвые не старятся, тем более в воспоминаниях близких.

Витар Лаэда почему-то был облачён в простую, немудрёную кольчужку явно с чужого плеча, прорванную и кое-как залатанную в нескольких местах, покрытую давней ржавчиной. На руках – боевые перчатки толстой кожи с нашитыми стальными пластинками, тоже очень старые, в пятнах от засохшей крови. Отец опирался на самый обыкновенный прямой полутораручный меч, ничем не примечательной работы – так мог бы снарядиться для боя любой ратник во множестве миров. Лицо отца, почерневшее, с ввалившимися щеками, перемазано было и грязью, и засохшей кровью, уже не разобрать, своей или чужой.