– Разве вы дети Чак-Мооля, бога огня, а вместе с тем избранные слуги Гуитцилопохтли, прозванного ужасным, что вам доступно то, что делает у нас только верховный жрец Итцакоатль?

Оба мы с фра-Антонио с восторгом прислушивались к этим словам, которые подтверждали давнишний спорный вопрос: был ли Чак-Мооль идолом; теперь же он решался в пользу гениальной гипотезы знаменитого ученого, сеньора Чаберо. Однако в данную минуту было бы некстати заниматься этим предметом с археологической точки зрения; нам понадобилось много такта и находчивости, чтобы успокоить Тицока. Насколько это было возможно – а мы вдруг поняли, как трудно выразить на языке нагуа многие понятия, мало-мальски выходящие из сферы обыденной жизни, – мы объяснили ему, каким образом делаются спички, наглядно показывая, как вспыхивает огонь от трения, чего можно достичь также, потирая два обыкновенных куска дерева один о другой. Положим, это объяснение было не вполне точно, но, по крайней мере, доступно ацтеку; он понемногу успокоился и занял прежнее место, после чего осушил залпом целую чашку крепкого пряного ликера. Эта порция окончательно развязала ему язык, и он до того расхрабрился, что взял спичку в руки. Но даже и теперь бедный дикарь прикасался к ней с благоговением; потом он вынул из мешочка, висевшего у него на шее, обгорелый остаток другой спички, который долго сравнивал с нашими.

– Так это то же самое? – спросил он наконец, сложив вместе целую спичку с обгоревшей и показывая нам.

– Конечно, то же самое, – отвечал фра-Антонио, – откуда же у тебя этот кусочек, который ты бережешь так аккуратно?

– От главного жреца Итцакоатля; такими штуками он чудесным образом зажигает жертвенный огонь; но главный жрец не говорит о них так небрежно, как вы. Он рассказывает нам, что они – дело рук бога огня Чак-Мооля, и, когда жертвенный огонь зажжен, почтенный старец раздает остатки спичек как высшую награду тем, кто хорошо служит государству подвигами храбрости и доблестными делами. Вот этот кусочек, который я берегу, достался мне за усмирение бунта между тлагуикосами.

Фра-Антонио и я переглянулись между собой, догадываясь, что верховный жрец, о котором говорил Тицок, или сам изобрел зажигательные спички, или сообщался с внешним миром через какой-нибудь потайной ход. В обоих случаях было очевидно, что он обладал недюжинным умом, а следовательно, и его чувства к нам – так как мы могли творить чудеса, которые он выдавал за сверхъестественные проявления собственной силы – не могли не быть враждебными.

Рейбёрн и Янг, не понимая нашего разговора, дивились странному поведению Тицока; я наскоро перевел им его слова и объяснил, насколько усложняется наше положение ввиду такого неожиданного открытия.

– Ну, конечно, верховному жрецу не поздоровится от нашего прихода сюда, – пояснил Янг, – и я полагаю, профессор, что вы правы: этот старикашка станет искать нас. Заставьте-ка почтенного полковника выложить все, что он знает о старом пройдохе, благо наш хозяин хлебнул через край своего старого бурбона высшей марки – передайте мне вон тот кувшин, Рейбёрн; не мешает и нам пропустить глоточек – по крайней мере, мы узнаем что-нибудь полезное. Ну-ка, профессор, попытайтесь. Ваше здоровье, джентльмены!

Язык нашего товарища тоже заплетался под влиянием приятного напитка, но умственная восприимчивость скорее обострилась, чем ослабела, и потому я последовал его совету. Что же касается Тицока, то он под влиянием вина действительно сделался еще доверчивее. И, по мере того как его разум лениво переваривал несомненный факт, что главный жрец дурачил их всех, выдавая за чудо простые вещи, в которых не было ничего сверхъестественного, лицо ацтека загоралось румянцем, что было нам как нельзя более на руку. Этот гнев доказывал возрастающее недоверие к человеку, окруженному всеобщим почетом, которому уступали только почести, воздаваемые богам. Нельзя было более сомневаться, что наше присутствие серьезно угрожало светской и духовной власти теократического правителя. Тицока было легко заставить разговориться и мы с величайшим интересом слушали его рассказы о странном народе, который отыскали такими опасными путями, и о главе этих полудикарей, верховном жреце Итцакоатле, с которым нам предстояло в недалеком будущем неизбежное столкновение и борьба насмерть. Чтобы предвидеть такую развязку, не надо было обладать даром пророчества.

Чтобы быть кратким, я изложу в немногих словах то, что мы узнали от Тицока, и для пояснения прибавлю некоторые менее важные сведения, но которые дошли до нас позднее и характеризовали запутанное положение дел у жителей долины Азтлана в то время, когда мы появились среди них.

Положение это было крайне критическим. Там существовало три могущественных партии и мир поддерживался только общим убеждением, что открытое восстание каждой из них немедленно будет подавлено временным союзом двух остальных. Начало раздора относилось к периоду времени за шесть циклов, то есть немного раньше, чем за триста лет, и было прямым результатом нарушения закона, установленного мудрым царем Чальзанцином, когда была основана колония. По этому закону, те из азтланеков, которые по достижении совершеннолетия оказывались слабосильными или калеками, предавались смерти.

За отмену или смягчение такого жестокого устава нашлось много сторонников, когда был поднят этот вопрос; конечно, более всего восставали против постановления царя Чальзанцина родители больных или обладающих физическими недостатками детей, которых ожидала насильственная смерть во цвете лет. На их сторону перешли также многие знатные люди, желавшие повернуть дело так, чтобы отмена непопулярного закона создала особый класс рабов, за это стояли и жрецы, чтобы иметь всегда достаточный запас человеческих жертв для своих богов. Таким образом, благодаря влиянию разнородных элементов, преследовавших одну цель, закон, установленный Чальзанцином, был устранен, уступив место другому, удовлетворявшему требованию знати и жрецов. Этим новым законом был создан новый класс общества, названный «тлагуикосами» – людьми, обращенными к земле по причине их убожества. Более того, больных и калек перестали убивать по достижении зрелого возраста, но исключали их из того сословия, в котором они родились, и делали рабами. По истечении первого цикла, с тех пор как был применен новый закон, начали брать по жребию одного из каждого десятка тлагуикосов, чтобы приносить их в жертву богам. Жрецы с помощью лукавства присвоили себе эту варварскую привилегию, предусмотрительно отсрочив первое ее ипользование на далекий срок вперед, рассчитывая, что все прочие условия, на которых она основывалась, будут забыты, пока новое постановление войдет в силу. Между тем с целью избавить людей благородного происхождения от позора неволи, родителям позволялось добровольно обрекать на жертву богам собственных детей, которые по своим физическим недостаткам должны были делаться невольниками, достигнув совершеннолетия. Иной милости они не могли ожидать. Таким образом, у слабых и калек не было выбора между смертью и рабством.

С течением времени тлагуикосы, вступая между собой в браки, очень размножились и, вместо того чтобы произвести слабосильное потомство, сделались необыкновенно здоровыми и крепкими, благодаря умеренному образу жизни и постоянному труду. Калеками и болезненными в их среде были только вновь поступавшие ежегодно в их число из других классов общества. Таким путем образовалось опасное и всегда готовое к мятежу общество; новые члены общины тлагуикосов постоянно поддерживали во всем сообществе дух недовольства, так что когда наступало время вынимать жребий, дело никогда не обходилось без вооруженного восстания. Эти бунты имели целью бегство из долины, вследствие чего выход оттуда был тщательно загражден крепостными стенами. Из тлагуикосов выбирали домашнюю прислугу для богачей, а на более сильных из этого презренного класса общества возлагались тяжелые работы: возделывание полей, ломка камня, постройка домов, мостов, дорог, рубка леса, переноска всяких тяжестей и разработка огромных золотых рудников, о которых будет сказано ниже. Все эти люди находились в полной неволе или как рабы отдельных господ, или как собственность государства. Каждый год, вновь причислявшихся к классу рабов продавали с публичного торга, те же, которых никто не покупал по причине слишком большого убожества, переходили во владение государства, а потом их приносили в жертву. Впрочем, обычай продавать тлагуикосов, варварский сам по себе, был впоследствии смягчен: так, родителям позволяли выкупать своих детей, которые поступали к ним обратно под видом невольников, и таким образом несчастные спасались от смерти и рабства.