Я раньше никогда не присутствовала на серьезной хирургической операции, а только видела швы. На основании длины этих швов я представляла себе хирургов за работой — достающих что-то или вкладывающих что-то через разрез длиной пятнадцать или двадцать сантиметров, подобно тому как женщина нащупывает зеркальце внутри дамской сумочки. Доктор Посселт начинает разрез прямо от лобка и продолжает его к северу на добрых шестьдесят сантиметров до самой шеи. Он расстегиваете, как куртку. Ее грудина видна по всей длине, грудная клетка рассечена, и туда вставлен широкий ретрактор, раздвигающий ее в две стороны, так что разрез теперь выглядит одинаково большим как в длину, так и в ширину. Тело открыто, как кожаный саквояж, и теперь видно, чем оно, в сущности, является: большим и крепким вместилищем для внутренностей.

Изнутри X выглядит живой. Биение ее пульса видно в печени и по всему ходу аорты. Тело кровоточит по линии разреза, органы выглядят округлыми и скользкими. Биение сердца на мониторе усиливает впечатление, что перед нами живой, дышащий, здоровый человек. Странно, практически невозможно думать о ней как о трупе. Вчера я попыталась объяснить моей падчерице, что такое труп с бьющимся сердцем, но она меня не поняла. Она спросила: «Ведь если сердце бьется, то это все еще человек?» В конце концов она решила для себя, что это «такие люди, с которыми можно делать все, что угодно, но они об этом не узнают». Что, как мне кажется, вполне возможный способ воспринимать пожертвованные тела. То, что происходит с мертвыми в анатомических лабораториях или исследовательских центрах, можно сравнить со слухами, разносящимися у кого-то за спиной. Если люди ничего не знают и не подозревают, это не причиняет им боли.

Эмоциональное отношение к трупам с бьющимся сердцем у персонала реанимационного отделения далеко не однозначное. Возможно, всего за несколько дней до изъятия органов врачи не только думали о пациентах, подобных X, как о живых людях, но и всеми силами боролись за их жизнь и здоровье. Возможно, регистрирующие мониторы показали смерть, и для спасения человека были предприняты все возможные экстренные меры. Если мозг больше не способен регулировать давление крови с помощью гормонов, это должен делать персонал реанимационного отделения, чтобы сохранить органы. В статье «Психологические и этические аспекты извлечения органов», опубликованной в New England Journal of Medicine, читаем: «Персонал реанимационного отделения может столкнуться с такой ситуацией, когда ему приходится применять сердечно-легочную реанимацию к пациенту, объявленному мертвым, в то время как по отношению к живому пациенту на соседней койке поступил приказ „не реанимировать“ ».

Неочевидность понятия «труп с бьющимся сердцем» отражает многовековую путаницу в вопросе о том, как же на самом деле определить наступление смерти, то есть указать тот момент, когда душа, дух или жизненная сила (назовите, как хотите) покинула тело. До тех пор пока не стало возможным измерять активность головного мозга, наступление смерти связывали с моментом остановки сердца. На самом деле, головной мозг живет еще от шести до десяти минут после того, как сердце перестало прокачивать кровь, но это уже тонкости, так что в большинстве случаев прежнее определение смерти фактически верно. Однако на протяжении столетий врачи не могли однозначно ответить на вопрос: перестало ли биться сердце или они просто его не слышат? Стетоскоп был изобретен лишь в середине XIX века, причем первые модели были не намного чувствительнее медицинской трубки. В тех случаях, когда биение сердца и пульс особенно слабые (как у утопленников, при инсульте, а также при некоторых видах наркотического отравления), даже самые лучшие врачи могли ошибиться, и пациенты рисковали попасть в морг до того, как на самом деле испускали дух.

Чтобы ослабить весьма серьезное беспокойство пациентов, не желавших быть похороненными заживо, а также обезопасить самих себя, врачи XVIII и XIX столетий изобрели множество методов, позволяющих зарегистрировать смерть. Врач и историк медицины из Уэльса Ян Бондесон приводит дюжину примеров в своей замечательно остроумной книге «Похороненный заживо» (BuriedAlive). Все эти методы распадаются на две основные категории: те, которые имели целью «взбодрить» находящегося без сознания пациента жуткой болью, и те, которые чрезвычайно унижали его достоинство. Кожу на подошвах ног отслаивали бритвой, под ногти засовывали иголки. Дули в уши из охотничьего рожка и издавали «отвратительные крики и ужасный шум». Один французский священник рекомендовал засовывать раскаленную кочергу в отверстие тела, которое Бондесон вежливо называет «задним проходом». Другой французский врач изобрел щипцы для оттягивания соска специально для реанимационных целей. Другой придумал напоминающее волынку устройство для осуществления табачной клизмы, которое он с энтузиазмом демонстрировал на трупах в парижских моргах. Анатом XVII века Якоб Винслоу призывал своих коллег лить на лоб пациентам «испанский воск» (то есть сургуч) и заливать в рот теплую мочу. В одном шведском трактате на данную тему говорится, что в ухо человеку следует поместить ползающее насекомое. Однако по простоте и действенности ничто не могло сравниться с заталкиванием в нос предполагаемого покойника «остро отточенного карандаша».

Иногда трудно понять, кто подвергался большему издевательству — пациент или сам врач. Французский врач Жан-Батист-Вансан Лаборд длиннейшим образом описал свой метод ритмичного вытягивания языка, который нужно было применять спустя не менее трех часов после предполагаемого момента наступления смерти. Позднее этот врач изобрел управляемое вручную механическое устройство для вытягивания языка, которое делало эту работу менее неприятной, но не менее утомительной. Другой французский доктор советовал врачам засовывать пальцы пациентов себе в уши, чтобы уловить слабый звук, издаваемый при непроизвольном сокращении мышц.

Неудивительно, что никакой из этих методов не нашел широкого распространения, так что большинство докторов считали, что единственным надежным доказательством смерти человека являлось разложение тела. Это означало, что тела должны были оставаться в доме или в кабинете врача два или три дня, пока не начинали проявляться ощутимые признаки разложения. К сожалению, такой способ проверки был не более привлекательным, чем табачная клизма. По этой причине стали появляться специальные сооружения, называвшиеся временными моргами, куда складывали на хранение недавно умерших людей. Эти огромные и богато украшенные здания были особенно широко распространены в Германии в XIX веке. В некоторых имелись отдельные залы для мужчин и для женщин, как будто даже после смерти мужчины могли повести себя неучтиво по отношению к дамам. В других существовало разделение по сословиям: тела более знатных людей гнили в более роскошной обстановке за более высокую плату. В обязанность служителей этих заведений входило следить за появлением признаков жизни, для чего использовалась система веревок, связывающих пальцы трупов с колокольчиками [42], а в одном морге — с мехами большого органа. В результате любое движение тела привлекало внимание служителя, который (по причине страшной вони) находился в отдельном помещении. Шли годы, но ни один из обитателей хранилищ не вернулся к жизни. Заведения начали постепенно закрываться, и к 1940 году они исчезли совсем, как исчезли щипцы для оттягивания сосков и машины для вытягивания языка.