* * *

Когда она медленно и осторожно стала просыпаться в следующий раз, отчего-то испуганная и нерешительная, ждущая неприятностей неведомых, но неизбывных, прибой все еще не покинул ее голову. Единственно, к нему добавилось ощущение дискомфорта, причину которого она поняла не сразу.

– Анестезия проходит... – услышала голос. Женский. – Энцефалограф активизировался.

Первые два голоса, что слышала недавно, как ни странно, она запомнила хорошо, хотя и не очень запомнила слова, этими голосами произнесенные. Только какой-то смысл сказанного в памяти выплывал, но устойчиво висел где-то в стороне, словно не касался ее. Сейчас голос был другой, сухой и ломкий, словно человек кашлянуть постоянно хочет.

Зарема снова попыталась поднять руку к лицу и сразу ощутила боль. Именно этой болью, застывшей на время в голове и во всем теле, и было вызвано ощущение дискомфорта, только что осознанное ею. Пока она не шевелилась, был только дискомфорт, а стоило поднять руку, пришла боль, разбудила ее и вернула к жизни. Она снова открыла глаза, но опять увидела только темноту. Правда, сейчас эта темнота была не полностью черной, как вначале. Это была густо и мрачно серая субстанция.

– Что со мной? – спросила она и сама почувствовала, как трескаются при каждом слове обескровленные губы, как деревенеет язык. – Пить дайте...

Ей стали вливать в рот жидкость. Медленно, чуть не каплями. По сути дела, лишь язык смачивали. А так хотелось ледяной ледниковой воды, только что зачерпнутой из ручья. Такой воды, от которой дыхание высокогорной изморозью перехватывает и в голову вступает застывший тугим облаком туман. Такой воды, от которой задыхаешься, но все равно не можешь никак ею напиться.

– Как у нее с давлением? – новый голос. Мужской. Сосредоточенный и деловой.

– Давление по-прежнему низкое. Мы пытались поднять. Эффект малый. Вероятно, у нее природное низкое. Боимся, как бы хуже от препаратов не стало. При низком давлении мозгу будет легче адаптироваться после такой операции.

– Ладно. Я все равно к пограничникам вылечу только после обеда. Когда немного в себя придет, я осмотрю ее тщательно. Или... Давайте сделаем так... Я заверну сюда уже от пограничников. Скорее всего, завтра утром. Тогда и осмотрю. К тому времени что-то прояснится... Все энцефалограммы подготовьте. Сейчас я все равно помочь не в силах. Новую операцию без перерыва она просто не выдержит. А теперь мне надо того милиционера оперировать...

– А завтра?..

– Завтра, как высплюсь, прооперирую и ее...

А вода так и продолжала только капать на язык, постепенно смачивая его, добираясь до корней, и оттого казалась необыкновенно вкусной, но рука, воду подающая, ужасно жадной. Сейчас бы пить и пить без конца... Пить и пить без конца... Какое это наслаждение... Не бывает в жизни большего наслаждения...

Вокруг произошло какое-то движение. Должно быть, кто-то ушел. Но кто-то и остался рядом, кто-то поил ее по-прежнему каплями.

– Милая моя... – с неожиданной теплотой сказал надтреснутый голос. – Доживи до утра. Я никогда еще в жизни таких операций не делала. А тебе сделала... Это даже профиль не мой. Но я так для тебя старалась. Я сделала то, что делать не умела. И хорошо сделала. Теперь вторая операция нужна. Очень сложная. Я ее сделать не смогу. Доживи... Утром тебя повторно профессор и прооперирует. Он волшебник... С санитарным вертолетом летает... Сейчас много таких, у кого мозг поврежден... Слишком много домов взрывают...

– Арчи... – неожиданно для самой Заремы сорвалось с губ. И уже после произнесения родного имени она вспомнила о сыне. Она все вспомнила...

– Что? – переспросила врач.

– Арчи... Сын...

– С мальчиком все в порядке. Он только руку сломал.

– Арчи...

Где-то там, в серой вязкой темноте, проступили слезы беспокойства. Дыхание сперло так, что она поперхнулась капельками воды, что по-прежнему продолжали ей капать на язык.

– Сы-ын...

– Перекройте краник, – скомандовала врач. – Она раствором поперхнулась. Ну-ну... Милая... Ну-ну... Доживи до утра... Все будет хорошо... И с сыном все будет хорошо... Он, говорят, даже не плачет... Мужчина...

* * *

Понимать все полностью и целиком Зарема не могла. Какие-то обрывки мыслей бессистемно, как облака в небе, когда ветер постоянно меняет направление, бродили в ее голове. Голова перевязана, поняла она. Даже глаза завязаны. И какие-то провода идут под повязки. И ничего сквозь эти повязки нельзя рассмотреть.

Нельзя видеть, так она может представлять! Этого у нее никто не отнимет.

Может?

Оказывается, и представлять ей что-то стало трудно, почти невозможно. Трудно стало удержать какую-то определенную картинку или чей-то родной образ перед глазами.

Даже Арчи... Несчастнейший ребенок, страдающий от того только, что каким-то людям надо воевать и делать на войне большие деньги. И русским, и чеченцам. Они все одинаково делают на этом деньги... А Арчи страдает... Вся жизнь его уже изуродована... Арчи... Но даже его образ, при всей лютой, удушающей жалости, не смог долго продержаться перед закрытыми глазами. Опять наплыл усилившийся прибой, захлестнул и вынес на поверхность теперь уже Адлана. Отца вместо сына. Адлан улыбнулся, махнул ей рукой и тут же повернулся к ней спиной. Она ждала, что он позовет, и готова была пойти за ним, хорошо, ясно осознавая, куда идут за мертвыми, но он не позвал. Словно велел оставаться здесь. А потом, когда он снова повернулся, оказалось, что это и не Адлан вовсе, а Зураб. Серьезный Зураб. Зураб редко улыбается и этим сильно отличается от Адлана.

– Зураб... – позвала она.

Теперь Зарема говорила уже более отчетливо, более ясно произносила слова, и язык не казался перевязанным возле самого основания тугим узлом.

– Что тебе, милочка? – совсем другой голос. Новый женский.

– Зураб где?

– Это кто? Сын, что ль?

– Сын – Арчи... А это Зураб...

– Это тот милиционер... – сказал еще один голос. – Его прооперировали. Не знают, выживет – нет... Сильно Зураба твоего побило. Сама виновата...

– Виновата? Я? – тихо спросила Зарема, но ей никто не ответил.

Показалось, что даже не ответили с осуждением.

Больше она ничего не спрашивала, хотя ничего и не поняла. Этот голос словно придавил ее неведомым обвинением, над которым надо было думать, а думать ей было больно и вообще – невозможно, потому что мысли никак не хотели держаться в голове устойчиво. И опять зашумел от напряжения прибой. Опять наехала на нее волна.

* * *

В очередной раз она пришла в себя не скоро. Почувствовала, что рядом с кроватью кто-то сидит.

Зарема пошевелилась.

– Где Арчи? – спросила.

– Это сын? – спросил женский голос с другой стороны, не оттуда, где кто-то сидел.