— Ты имеешь в виду нас с тобой?

— Да. Нас двоих. Белое и черное. Инь и ян. Говоря это, Юкио непринужденно приблизилась к Николасу, и его обожгло горячее прикосновение ее бедра. Она продолжала говорить, глядя ему в глаза и прижимаясь все сильнее. Николас затаил дыхание и боялся пошевелиться. Он чувствовал интимность этой минуты тем острее, что все происходило среди сотен нарядно одетых людей, не одобрявших новую жизнь и свободные нравы. Поворачивая Юкио в танце, Николас поймал на себе взгляд Сайго, все еще беседующего с отцом. Пожалуй, это был единственный случай, когда Николас подумал о Сацугаи с теплотой.

Танец казался бесконечным, и когда они, наконец, расстались — не сказав друг другу ни слова о возникшей между ними близости, — Николас не предполагал, что следующая их встреча произойдет спустя четыре года.

По воскресеньям полковник спал допоздна. Наверно, он позволял себе это потому, что в выходной ему хотелось полностью нарушить привычный распорядок. По выходным Цзон готовила сама. Николас знал, что она любила стряпать и делала бы это каждый день, если бы не запрет полковника.

— Пусть готовит Тай, — распорядился он однажды. — В конце концов, ей за это платят. А твое время должно принадлежать тебе — делай, что тебе нравится.

— Но что мне делать?

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

— Кто, я? — Цзон показала на себя. — Моя только глупый китаец, господин полковник, — сказала она на ломаном английском, хотя прекрасно владела этим языком, и стала непрерывно кланяться.

Полковник был раздосадован ее кривлянием, тем более что Цзон блестяще пародировала людей, мгновенно схватывая их самые тонкие особенности. Он не любил вспоминать об этой темной стороне азиатской истории, о том, с каким презрением англичане и американцы относились к китайцам и малайцам, словно те были недочеловеки, годные только для услужения белым хозяевам. Полковник крепко обнял Цзон загорелыми руками и поцеловал в губы — он знал, что это единственный способ заставить ее замолчать.

В то воскресное утро Цзон была уже на ногах и нарезала свежие овощи, когда Николас вошел в кухню.

Косые лучи солнца играли на оконных стеклах. Издалека доносился гул самолета, приземлявшегося в аэропорту Ханэда. Низко над горизонтом повис гусиный клин, медленно удалявшийся от огненного круга восходящего солнца.

Николас поцеловал мать.

— Ты пойдешь сегодня в додзе? — спокойно спросила она” обнимая сына.

— Нет, если отец будет дома. Она принялась лущить бобы.

— Мне кажется, у него есть для тебя сюрприз. Я рада, что ты решил остаться дома.

— Я почувствовал, что так будет лучше, — признался Николас.

— Может придти такое время, — сказала Цзон, не отрываясь от работы, — когда это станет невозможным.

— Ты имеешь в виду отца?

— Нет, я говорю о тебе.

— Я не совсем понимаю.

— Когда мы с твоим отцом уезжали из Сингапура, Со Пэн был уже при смерти. У него в запасе еще оставалось какое-то время — он собирался привести в порядок свои многочисленные дела. Но он сказал, что мы с ним видимся в последний раз; так оно и вышло.

Руки Цзон мелькали над столом, будто жили своей отдельной жизнью.

— Я знала, что должна навсегда оставить Сингапур. Наша жизнь с твоим отцом была здесь, в Японии. Но разлука с Со Пэном разбивала мне сердце. Он стад мне отцом, нет, гораздо больше чем отцом, и я была для него больше чем дочерью. Вероятно, потому, что мы сами выбрали друг друга — нас связывала не кровь, а общность душ.

В тот последний день, перед уходом, я на минуту задержалась на крыльце его дома, как всегда делала в детстве. Когда я уже собралась идти, Со Пэн положил руку мне на плечо. Твой отец в это время уже ушел вперед. “Теперь, Цзон, ты — это я”, — сказал он на особом китайском диалекте, которым мы с ним обычно пользовались.

— Что это означало?

— Не знаю — могу только догадываться. — Цзон вытерла руки, смочила их в чашке с холодной лимонной водой и снова принялась ловко и быстро резать овощи, на этот раз огурцы. — Я плакала не переставая, пока мы не прошли через лес и не оказались на поляне, где нас дожидался джип. Твой отец, разумеется, ничего не сказал; он побоялся меня обидеть.

— Ты должна была оставить Со Пэна?

— Да, — ответила Цзон, в первый раз оторвав свой взгляд от работы. — Это был мой долг перед твоим отцом. Со Пэн это знал. Он бы никогда не допустил, чтобы я осталась с ним и пренебрегла своим долгом. Забыть о долге — значит, разрушить то, что делает человека личностью, что дает ему силы для великих дел.

Долг — это основа жизни, Николас. Это единственное, что неподвластно смерти. Это подлинное бессмертие.

* * *

Как выяснилось, полковник был свободен весь день. Он повел Николаса в город, в ботанический парк Дзиндайдзи, чтобы полюбоваться цветением вишни.

По дороге они проводили Цзон к Итами; мать собиралась вместе с ней навестить больного дядю.

Сильный восточный ветер уже развеял утренний туман; легкие перистые облака выстроились в ряд, словно картины импрессионистов в гигантской галерее.

Весенний парк, казалось, целиком опустился на землю с небес. Ветви деревьев, согнувшиеся под тяжестью нежно-розовых соцветий, поражали неземной красотой. В другое время года этот парк, наверно, выглядел более заурядно, но теперь, в апреле, от его великолепия захватывало дух.

По извилистым тропинкам парка мелькали кимоно и яркие зонтики из вощеной бумаги, растекаясь по извилистым тропинкам парка. Николас с отцом подошли к дотку со сладким соевым творогом тофу. Полковник купил две порции, и они, жуя на ходу, неторопливо продолжили свой путь. Мимо пробегали смеющиеся дети, получившие на время полную свободу; проходили, держась за руки, влюбленные пары. Среди гуляющих было довольно много американцев.

— Отец, расскажи мне о дзайбацу, — попросил Николас.

Полковник отправил в рот очередной кусочек тофу и задумался.

— Очевидно, кое-что тебе уже известно.

— Я знаю что такое дзайбацу, — подтвердил Николас — Четыре самых крупных промышленных концерна Японии. И какое-то время, сразу после войны, многие из высших руководителей дзайбацу стояли перед судом как военные преступники. Этого я не понимаю.

Полковник был вынужден пригнуться, когда они проходили под низко нависшими ветвями. Казалось, нет вокруг шумного Токио — только эти розовые облака. Для японца это ощущение было вполне естественным. Япония изобилует символами, обладающими немалой силой. Пожалуй, самый важный из этих символов — цветы вишни. Они олицетворяют обновление, очищение, любовь и невыразимую вечную красоту — основные категории японского духа. Обо всем этом успел подумать полковник, собираясь с мыслями.