блохами не угнездились в солнечных мальчишеских вихрах. Остриженный, он стал темнее, обыкновеннее. Превратился из неземного домашнего создания с локонами в простого пацанёнка-дошкольника, каких тысячи, а может, и миллионы.

– Пап?

– Что, сынок?

– А у тебя завтра день рождения?

– Завтра.

– А сколько тебе исполнится?

– Тридцать лет и три года.

Большой город за окном вагона сменился посёлками, заводскими корпусами и наконец иссяк, уступив место перелескам. Время уже шло к полудню, к тому же мы ехали в юго-восточном направлении – наползала жара, и пришлось вставать с места, трудиться, отквашивая, отжимая плотно прикупоренную форточку.

– Закройте, сквозняк ведь! Мальчонку-то простудите, – проворчала старая женщина, замотанная в ситцевый платок, – наша соседка по купе. У неё был билет с местом на верхней полке, но в дневных поездах не важно, у кого какое место – всё равно все сидят внизу, будто каждый охраняет от соседей свою четвертушку приставного столика. Будь поезд ночным, я оказался бы в трудном положении. Не уступить нижнюю полку пожилому человеку нельзя, но и ребёнка одного внизу не оставишь. Нет, пожалуй, не уступил бы.

И с форточкой я тоже не поддался на уговоры, сделал так, как считал, будет удобнее нам с сыном. Пусть дует, пусть попутчица ворчит, да пусть хоть начнёт сморкаться или расчихается, лишь бы веяло прохладой.

Женщина умолкла, угрюмо разглядывая невесть откуда катящиеся по окну капли – вагон, наверно, мыли ещё в депо, и теперь встречным потоком воздуха из внешних щелей выгнало затаившуюся воду. Провожая взглядом очередную горошину влаги, пассажирка, скорее всего, сетовала в своих думах на современный мир молодых эгоистов и на беспопощную зябкую старость, в какой-то момент обогнавшую её мечты. Тонкие губы плотно сомкнулись монгольским луком, концы которого стянула книзу жёсткая тетива неодобрения. Но время шло, и шёл поезд, колёса стучали мягко, баюкающе, ветерок из форточки постепенно теплел, и женщина смирилась, оправилась от обиды и даже, порывшись в сумке, достала и протянула Артёму конфету.

– "Лимончик"… Не шоколадная… – сын кисло улыбнулся, – Я шоколадные люблю.

– И что же? Это вместо "спасибо"? Артём! – я попытался притвориться строгим папой, нахмурил брови.

– Ну па-ап, я не люблю карамельные…

Женщина сфинксом сложила руки поверх своей сумки и только качала головой:

– Да-а… Да-а… Не такие мы были. Мы и не знали тогда никаких шоколадных…

Я развёл руками… Раздумывал, что на это ответить.

– Сынок, благодарить всё равно надо…

– Спасибо, – поник Артём пристыженно и отвернулся от нас к окну. Нетронутый гостинец лежал на столике и мелко вздрагивал жёлтой обёрткой в такт колёсному перестуку.

Завязался разговор. Женщину звали Марина Игнатьевна . В Москве она гостила у дочери, и теперь, возвращаясь домой, жаловалась мне на контрасты большого города:

– Один бетон у вас да асфальт. Всю зелень под плитами погребли. И народищу везде. Духота. А в метро, наоборот, холод, сквозняки. Вот у нас в Петрово хорошо…

– А вы тоже до Петрово едете?

– А докуда ж ещё.. Я там родилась, выросла, всю жизнь проработала, детей родила, отца с матерью схоронила. Брат родной тоже в нашей земле лежит. А дочь в Москве замуж вышла, её обратно теперь не заманишь.

– А мы в Крюки, в деревню. Двадцать с лишним лет уже там не был. Дальнюю родню проведать, сыну сельскую жизнь показать, настоящую. Нагостимся – на обратном пути и в Петрово на кладбище зайдём, дед там у меня. Всю жизнь в Крюках, а схоронили вот на городском. Давно уже на могиле никто не был.

– Это что ж так? – осуждающе вскинула бровь Марина Игнатьевна. А родители ваши? Вы же внук? А они дети. Им за могилкой и смотреть. По матери дед был или по отцу?

– По отцу. Прямая линия. Отец-то в столицу рванул чуть ли со школьной скамьи. Потом то учился, то работал, по командировкам мотался, пока сам не захворал: ноги то ходят, то не ходят. А я тоже: закрутился то с институтом, то по молодому делу – женился вот; Артёмка маленький был – с ним хлопот… Не до деда… А теперь потянуло.

– Ох, какие вы учёные-то с отцом, – съязвила зачем-то женщина, – по институтам, командиро-овкам. Небось, после командировки у папаши-то ноги отнялись? Что стряслось-то? Не сказал? Вот-вот… А мы – рабо-отали. Нам не до ученья было. Да-а…Москва-а… Как она, гадина, корни всем режет, отдирает людей от родины… А толку? Мальчик-то ваш, поди, на мультиках одних растёт? А из народного – и сказки, небось, ни одной не знает? Так?

Артём насупился – видно было, что не нравится ему эта досужая бабка в платочке.

У меня попутчица тоже вызывала раздражение, которое я и мог, и, с другой стороны, не мог себе объяснить. Вроде бы, насколько доводилось общаться, они почти везде такие – пожилые люди из провинции. Особенно в городках и посёлках. Докучливые, любопытные, не дураки пожаловаться на жизнь, поучить уму-разуму, которого у самих с горстку, пообижаться на ерунду, позавидовать столичным заработкам и быту. Ну, какие есть… Сельские, кто при земле, те – помудрее. Либо им просто некогда размениваться на пустую зависть. И потому с деревенскими проще – чувствуешь себя любимым внуком, плоть от плоти народа и живой родной земли, а не каким-нибудь гостем-пасынком, объектом промывания "дюже тонких и бледных" столичных косточек.

Но в нашей соседке по купе, мало того, что она явно любила сунуть свой нос в чужую жизнь, было к тому же что-то иррационально неприятное, сродни внутренним… нет, даже не лукавству и фальши. Скорее – хорошо спрятанным под маской провинциальной простоты – ненатуральности, кривде, мёртвой эмоции, которую она источала и которой отравляла, томила, морочила собеседников. "Женщина с дурным глазом" – вот что вдруг пришло мне в голову и что могло составить точную характеристику нашей попутчице.

– Ладно, – продолжала Марина Игнатьевна, – расскажу вам кое-что из наших петровских преданий. Не сказку, а то, что случилось на самом деле в давние времена.

И она посмотрела на нас долгим оценивающим взглядом, будто раздумывала, достойны ли мы слушать её.

Пока поезд скрипел, стучал колёсными тележками по стыкам рельсов, пока ветерок слабо, но всё-таки проветривал наше купе, пожилая петровчанка делилась легендой из жизни старого городка. Того самого, в который мы с Тёмой держали путь.

– Жил один мельник на речке, – начала женщина, и по тому, как взволнованно поджались одна к другой морщины на её лбу, стало понятно, что она, скорее всего, верит в то, что рассказывает, – А тогда были здоровенные амбарные замки. Будете в краеведческом – посмотрите обязательно, какие