Польский отряд, насчитывающий менее трех тысяч, подходил к Межибожу. Сотни две поскакали к замку, но со стен ударило несколько пушек, и поляки, покрутившись у города на виду, отошли.

Командиры решили дать отряду передышку. Кашевары принялись варить обед.

Сидевшие в засаде казаки теребили Нечая:

— Пора!

— Нет! — говорил он. — Пусть каша сварится.

Каша сварилась, грозные воины, вооружась ложками, сели возле котелков.

— Бей! Бей! — Данила Нечай взлетел на коня и повел свою конницу на панов.

Полверсты — тоже расстояние. Паны успели подтянуть подпруги, и кто-то даже очутился в седле. Однако бой походил все же на побоище.

4

Плохо вооруженное, но охочее до настоящего дела войско Кричевского не столько побило врага, сколько напугало.

Региментарии надеялись на легкий успех, собирались сбить казачьи пограничные заслоны, а напоролись на войско.

Фирлей, собрав остатки разбитых отрядов Лянцкоронского и Остророга, бежал в Збараж.

Из Збаража Фирлей послал письмо в Замостье князю Иеремии Вишневецкому. Звал на помощь, предлагал командование.

Остроносый, отцветший князь Иеремия сидел за огромным пустым столом, на котором лежало письмо Фирлея.

У князя вошло в привычку проводить несколько часов в кабинете, в полном одиночестве. Дом замирал, боясь потревожить суетой важную работу его милости, а его милость, усевшись в кресле, сидел и смотрел перед собой на стол, на стены, и всех его мыслей хватало лишь на то, чтобы сказать себе: «Это — стол. Это — стена». Иногда его тревожила муха, и он следил за ее полетом, теряя из виду и радуясь, когда глаза успевали за мушиными нелогичными перемещениями в пространстве.

Дел у князя Иеремии не было. За много лет у него впервые в жизни не было никаких дел. Все его несметные богатства города, люди, земли, замки, табуны, стада, реки и озера — все или почти все было потеряно. Все битвы были проиграны, войско распалось, и теперь разбежались слуги.

В отчаянье он вызвал к себе в Замостье племянника князя Дмитрия.

— Вручаю тебе единственное мое сокровище, сына моего Михаила, — сказал Иеремия Дмитрию, и слезы стояли в его сумасшедших черных глазах. — Ты отвезешь князя Михаила в Трансильванию к Ракоци. Я посылаю трансильванскому князю мою нижайшую просьбу прислать мне десять тысяч войска и сто тысяч талеров. Войско и деньги мне нужны для того, чтобы вызволить из лап Хмельницкого наши владения. Князь Михаил останется у Ракоци заложником до тех пор, пока я не возвращу князю одолженные деньги.

Под Ракоци был шаткий престол, но трансильванский князь хотел добыть себе польскую корону. У него был союз с Матеем Бессарабом, с Василием Лупу, посылал он и к Хмельницкому, прося его поддержки. Польская корона нужна была Ракоци для большого общего дела: он надеялся объединить силы и стряхнуть с европейских народов турецкую обузу. Однако у каждого правителя были свои большие заботы, каждый о себе думал. Хмельницкий в помощи отказал, к видам Ракоци на польскую корону отнесся как к делу нестоящему, мало ли какие капризы у вельмож бывают?

Обиженным против обидчика легче сговориться. Питал надежды князь Иеремия на свое посольство в Венгрию. Однако время шло, ответа не было, и письмо Фирлея повергло князя в отчаянье.

Что он мог ответить на приглашение прийти и помочь? Прийти он мог, но его ждали с войском.

И тут ему вспомнились слова духовника матери Исайи Копинского, который погрозил ему за отступничество от православия: «Все мы знаем, какими ужасными клятвами обязывала вас родительница ваша, оставляя сей свет! На чью душу падет сей грех — Господь то знает, а мы знаем, что отцовская клятва высушает, а материнская — выкореняет».

— Неужто проклят? — спросил у стены князь Иеремия.

Все в нем напряглось от яростного протеста.

— Я жизнь кладу во славу Рима — Рима святого Петра! Я во славу истинной церкви укрощал дикое быдло, ничтожно и бессмысленно живущее под солнцем. Неужто их Бог святее, выше, лучше Господа, коему поклоняются просвещенные светом божественного знания народы?

Позвонили.

— Кто смел потревожить меня?! — вскипел князь Иеремия и торопливо, как что-то очень стыдное, сбросил письмо Фирлея в ящик стола.

Вошел слуга.

— Ваша милость, прибыл князь Дмитрий с князем Михаилом.

— С князем Михаилом? — Уши заложило, и звук голоса долетел до князя Иеремии издали, невнятно.

«Значит, отказ».

Дверь с маху отворилась, вбежал сияющий Михаил, за ним вошел столь же сияющий и быстрый князь Дмитрий, и следом за ними — слуги с коваными сундуками.

Князь Иеремия принял в объятия сына и племянника.

— Дядя, я привел только две тысячи, но это отборное войско. А здесь — сто тысяч. Князь Ракоци просил передать вашей милости, что хочет иметь вашу милость себе за брата и верит вам без какого то ни было залога.

Князь Иеремия, прижимая к себе сына и племянника, подошел к столу, открыл ящик, достал письмо Фирлея.

— Мы выступаем в направлении Збаража. Польный гетман Фирлей ожидает нас.

5

«Он счастлив, как ребенок, которому вернули любимую игрушку», — удивлялся, наблюдая за дядей, князь Дмитрий.

О себе Дмитрий думал, что за какие-то полгода-год он постарел на десяток лет. Война, о которой он когда-то мечтал, образумила его на всю жизнь. Бегство от войны у них с паном Гилевским не удалось.

Князь Дмитрий пробрался в одно из небольших своих имений в Покутье, где у него было село, лес и охотничий домик.

Они решили жить охотой, но однажды, вернувшись с прекрасным трофеем — пан Гилевский с одного выстрела завалил кабана, — наткнулись на крестьянскую засаду. Отделались испугом, крестьяне пальнули в них издали, а уж потом погнались, князь с паном Гилевским легко ушли от преследователей. Крестьяне, раздосадованные неудачей, спалили дом, и пришлось уходить, пробираться к своим. В дороге натерпелись голода, страха, насмотрелись резни, и князь Дмитрий на своей шкуре понял цену мира.

Дядя, князь Иеремия, в войну веровал, как игрок верует в свою удачу. Князь Дмитрий считал себя дальновиднее дяди, уже потому только, что он умом видел, а сердцем чувствовал: войну им выиграть невозможно. Если он теперь шел воевать, то только потому, что хотел быть среди своих и делать то, что все делают.

Перед выступлением в поход князь Дмитрий был в соборе. Слушал орган, службу, сам ни о чем не моля ни Бога, ни Богоматерь, ни святых. Слушал и сожалел, что нет здесь той казачки с голосом ангела.

«Где-то ведь поет, — думал о Степаниде князь Дмитрий, — а может, уже и отпелась, сгорела в пожарище войны. — И решил: — Разыщу… коли