— На колени передо мной!

Вскрикнув, Габриель сгибается в коленях. Мертвец раздумывает. Он опускает голову. Он молчит. Думает ли он о своей старости, о ее молодости, о потерянных годах? Сожалеет ли о своей беспощадности?

Внезапно глубоко в груди у него раздается всхлип, он тоже тяжело и беззвучно опускается на пол.

Теперь они тихо стоят на коленях друг против друга. Поднятая рука постового застыла в воздухе, он не дает проехать колонне автомобилей, которая становится все плотнее и нетерпеливее.

Габриель тоже отчаянно нетерпелива. Всякое ожидание и задержка ей сегодня невыносимы. Как она рада, что профессор садится рядом с ней в машину! Он улыбается.

— Мы все еще не спим? У вас повышенная сопротивляемость.

В присутствии врача Габриель снова чувствует услужливое желание уснуть.

— Мне считать дальше?

Профессор благосклонно и терпеливо успокаивает ее.

— У нас еще есть время, мы можем немного подождать, пульс хороший (не так ли, коллега?). А куда вы собирались ехать, фрау Риттнер?

Габриель называет, конечно, Хоэнцолленштрассе. Профессор предостерегает:

— Но, дитя мое, сейчас еще слишком рано делать визиты. Вы же не можете появиться в обществе прямо из постели? Лучше всего поехать вместе с родственниками. Сходите пока в отель. Отоспитесь. Ночное путешествие выматывает нервы…

Габриель откидывается назад. Она счастлива, что этот мужчина думает и заботится о ней.

Портье в сером полевом военном мундире стоит за стойкой маленькой гостиницы «Австрийский Двор». У него породистое, суровое лицо.

— Прежде чем провести даму в комнату, я по долгу службы должен ее опросить.

Дрожащими руками Габриель ищет в сумочке паспорт. Портье строго заявляет:

— В нашем отеле останавливаются только лица с австрийским гражданством. Дама понимает…

Габриель не может найти паспорт. Официальным тоном портье продолжает:

— Дама должна уведомить нас, с какой целью она прибыла в Берлин.

Габриель виновато шепчет:

— Мой брат…

Серолицый широко раскрывает глаза. Пронизывающий взгляд.

— Имя брата.

— Эрвин.

— Возраст, пожалуйста.

— Годом моложе меня.

— Женат, разумеется?

Габриель с отвращением слышит, что отвечает утвердительно, тихо и робко.

— Да. Женат три года. На урожденной Юдифи Маймон.

Портье снимает фуражку, чтобы освободить голову для раздумий.

— Сомнительное дело! Дама должна обещать мне, что это не приведет к каким-либо нежелательным последствиям.

Габриель понимает, что в такой близости от фронта не только приходится пребывать в постоянном напряжении, но и сносить неприятное обращение окружающих. Ведь войне конца не видно. Тот отдаленный шум, кажется — канонада артиллерии? Когда я найду Эрвина…

Мужчина в защитной форме осторожно и внимательно зажигает фонарь, пламя которого незаметно при ярком солнце, и идет вперед. Гостиничные коридоры и переходы тянутся бесконечно, пока не погружаются в абсолютный мрак. Шаги портье впереди становятся все короче, звенят шпорами. Дорога меняется. Габриель идет по грязной деревенской улице, мимо разрушенных домов, вдоль вереницы пыльных грузовиков и толпы пристально уставившихся на нее и ухмыляющихся солдат. Габриель готова рухнуть под тяжестью двух своих мелких поклаж.

Долго ли еще?

Она слышит за собой голос:

— Оставьте, милостивая госпожа, ваши вещи. Я потом донесу их.

В наглом и насмешливом голосе таится враг, вор. Руки Габриель усиливают хватку и волочат багаж дальше. Габриель выбивается из сил. Она ведь несет то, что не доверила бы никому, — подарки брату.

— Эрвин!

Глаза брата расширились и застыли. Они все еще отражают рваное, оглохшее от ежедневного ураганного огня небо.

— Эрвин!

Габриель сидит на сколоченном наспех стуле у койки брата. Ее рука мнет сукно отвердевшей от крови лейтенантской куртки на спинке стула. Палата для раненых тянется до холмистого горизонта. За теряющимися вдали койками Габриель видит красное заходящее солнце.

— Эрвин!

Раненый кричит. Исхудавшими руками он притягивает сестру к себе, обнимает ее.

— Спаси меня! Ты здесь, Габриель! Спаси меня! Только не уходи! Не уходи!

Он сжимает ее руку. Он прижимается простреленной головой к ее груди, будто хочет проникнуть в нее, спрятать свою жизнь в ее существовании. Она чувствует, как стучат его зубы, пот смертельного страха просачивается сквозь ее тонкое платье и ледяным холодом увлажняет ее кожу. Сама она опускает плачущее лицо в его мокрые волосы. На терпком и пряном лугу спрятала она свое лицо. Эти стебельки, эти колосья так хорошо пахнут. Так же, как ее собственные волосы, как ее подушка, когда она обнимает ее во сне. Все вокруг — чужое, только этот запах — домашний и родной. Теперь Эрвин полностью принадлежит ей. Теперь она в тихом блаженстве обладает им. Как трогает ее, что тщеславный мужчина, который так часто хвастался своей отвагой и силой, как ребенок цепляется за нее, дрожа от страха без всякого притворства. Она гладит его, успокаивая:

— Поспи, Эрвин. Я не уйду. Я никому не позволю себя прогнать.

Брат лепечет:

— Ты спасешь меня… Габриель, я трус. Я боюсь смерти. Ты попросишь, ты добудешь мне «окончательное освобождение от военной службы»?

Габриель хотела бы укачивать раненого, как ребенка, пока он не уснет.

— Ничего не бойся, Эрвин!.. Я ведь женщина… Я поговорю с господами… Конечно, я освобожу тебя…

— Да, а потом мы поедем домой… И всегда будем жить вместе… Я буду зарабатывать… В крайнем случае соберу оркестр для кафе… В этом нет ничего позорного…

— Спи, Эрвин. Ты не должен размениваться по пустякам… Ты будешь великим виртуозом нашего времени. Спи…

Он поднял голову:

— Ты слышишь?

Тихая, жалобная, стрекочущая музыка. Она исходит из шарманки, которую толкает перед собой инвалид. Среди по-фронтовому серой и окровавленной людской массы больничной палаты этот седой калека одет в синюю служебную форму обитателя богадельни давно минувших времен. Из застывших от ужаса глаз Эрвина выпархивает вдруг, как птица с подбитым крылом, несмелый смешок.

— Это ведь пан Радецки… Ты его знаешь. Из Ланса. Озеро… где мы были вместе с бабушкой… Тогда, летом. Помнишь? Сад…

Инвалид не обращает внимания на детей — брата и сестру. Он катит вперед и крутит ручку своей шарманки, ковыляя дальше между шеренгами коек, между рядами матрасов, покрывающих землю до самого горизонта, дальше, к заходящему солнцу. Из органчика раздаются попеременно «Боже, храни…» и «Ах, мой милый Августин».