Кадмил вдруг неожиданно для себя зевнул и понял, что вымотался до предела.

Он скользнул с крыши, стараясь не тревожить черепицу. Грузно приземлился. Ссутулившись, придал себе вид усталый и подавленный (о, как просто это далось). Побрёл в сторону. И, достигнув белёных, словно бы светящихся под луной домов, окружавших площадь, нырнул в глубину сонных улиц, как в пучину.

Врагами были – друзьями навек стали.

Кадмил брёл по закоулкам Эфеса, безмолвным, похожим один на другой. Плыли мимо скруглённые стены, в угольных тенях чудилось движение – не то крысы сновали там, не то призраки. Крыши смыкались над головой и снова открывали просвет, на короткое время обнажая небо, восхитительно ясное, лунное, звёздное. Сияла на небе вечная Селена, ведущая за собой влюблённые звёзды – так писала про неё Сафо Митиленская, та, кто, подобно Селене, влекла к себе сонмы прекрасных любовниц. Сиял Млечный путь – свидетельство подвига Реи, которая посмела обмануть Кроноса и впустую обрызгала молоком небесную сферу, вместо того чтобы накормить жертвенного младенца. Сияли Плеяды, спутницы Артемиды – и среди них Майя, матерь Гермеса, тайная любовь Зевса Вседержителя.

Забыли беды, живём, не зная печали.

Он не мог бы сказать, когда впервые услышал песню. Мать пела эти строки, качая колыбель? Или он сам учил немудрящим стихам младшую сестрёнку? Память не сберегла даже их имён; где уж вспомнить размытую временем мелодию. И если бы не та ночь, когда Мелита...

Здесь направо или налево?

Куда он забрёл?

Кадмил порылся в сумке, вытащил компас – безделушку, которую люди изобретут лет через двести, если, конечно, им не помогут Локсий и компания. Так. Стрелка смотрит на север, а мы, стало быть, смотрим на юго-восток. Надо взять левее. Как же повернуть в этом лабиринте теней?..

Проход нашёлся быстро, словно поджидал странника – узкая щель меж двух глинобитных халуп. Здесь прямо; здесь направо; опять направо; где же выход? А, всё в порядке: широкая улица. Кажется, я сегодня вправду к себе милостив.

О, эта ночь, когда Мелита пела ему колыбельную!

Эллины верят, что прежде люди были о двух головах, четырёх руках, четырёх ногах: дважды мудрые, удвоенно ловкие и сильные создания. Но жестокий Зевс рассёк каждого напополам. И с тех пор, слабые и глупые, мы ищем свои половины, чтобы хоть на малое время обрести прежнюю мудрость и могущество.

В ту ночь они с Мелитой много раз составляли одно целое.

Под утро, когда оба насытились друг другом до предела, и сил осталось только на то, чтобы лежать, обнявшись, Мелита запела. Пела тихонько, улыбаясь, дуя ради смеха ему на лоб, а он лежал, слушал и понимал, что никакую божественную магию не променяет на это простенькое, ненадёжное счастье.

Мы же соседи, идём поскорей мириться.

Лучше нам навсегда позабыть о ссоре.

Кадмил тогда тоже пытался вспомнить: когда слышал? от кого? И тоже не вспомнил.

И не помнил теперь.

Улица привела его к городской стене. Лунный блеск изошёл на слабое свечение, с востока накатывалась заря. Он помнил это место: до постоялого двора у Медных ворот оставалось пройти пару стадиев. Протяжно и сонно перекликались стражники. Где-то неумело пробовал голос молодой петушок. Священная птица Аполлона. Птица Локсия.

«Не нужно мне от него подачек, – подумал вдруг Кадмил с тупым ожесточением. – Не хочет давать полную силу – и хрен с ним, пускай не даёт. Но вот Мелита... О придуманные боги эллинов, прошу, пусть у меня всё получится! Пусть у Акриона всё получится».

Иначе – признать свою неправоту и действовать по плану Локсия.

Иначе – опять плясать под его дудку.

Снова быть богом на побегушках.

Снова забыть про мечты, может быть, на много лет.

Кадмил шёл, ведя рукой по стене, десятки раз защищавшей Эфес от персидских, афинских и спартанских войск. Стена видела многое, и частенько ей приходилось нелегко.

Как нелегко пришлось ему в один из дней на Парнисе.

«Господин мой и учитель, – сказал он тогда, – я отродясь ни о чём вас не просил. И вот теперь прошу. Понимаю, что о многом, но зато всего один раз. Мне хватит».

Думалось: рассвирепеет? Посмеётся? Станет читать мораль? Всё равно, стерплю. Иначе как же я буду видеть, что она увядает и стареет?

Локсий, по своему обычаю, удивил.

«Подожди пять лет, Кадмил, – сказал он спокойно и даже мягко. – Сейчас я тебе отказываю, и это не обсуждается. Но ты сможешь попросить меня снова. Через пять лет».

Кадмилу казалось, что его обманули.

«Ты ведь всё равно ничего не теряешь, – говорил Локсий, и роспись на стенах кабинета текла, образуя живые картины. – Через пять лет ей будет двадцать три года. По человечьим понятиям, самочки в этом возрасте ещё сохраняют привлекательность. В полной мере».

«Зачем?» – выдавил он.

«Зачем ждать? Ну, если бы я был чутким и доброжелательным, то сказал бы, что таким образом вы проверите ваши чувства. Посуди сам: если выяснится, что вы друг другу не подходите, зачем жить вечность в разладе? Но так как я не чуткий, а просто доброжелательный, заявлю прямо: через пять лет тебе это будет до лампочки. Думаю, даже раньше. Потому что ты – бог, а разум бога выше всей этой чепухи. И выяснится, что я из-за твоей глупой, сиюминутной прихоти увеличил число своих потенциальных соперников на одного. Словом, давай не будем торопиться...»

Кадмил не поверил Локсию тогда, не верил и по сей день. Он никогда не чувствовал в сердце изменений, вызванных божественной сутью. Тело изменилось после метаморфозы – научилось летать, становиться невидимым, говорить «золотой речью», кровоточить белой влагой вместо красной крови – но в душе всё оставалось человеческим. И за пять лет менее человеческим не стало.

Как бы то ни было, эти пять лет почти истекли. Если быть точным, срок подойдёт через две недели.

И потому сейчас надо сделать всё, чтобы заслужить благосклонность Локсия. Признание Локсия. Чтобы услышать: «Молодец, Кадмил, отлично провернул важное дело, и я