— Что подбросим?

— Доказательства, планы, материалы… исторический момент не наступит, пока мы его сами не создадим.

— Ты что, на турок войной собрался?

— Ни в коем случае. Наоборот, дружить хочу. Газом торговать.

— Как по мне, ерунда все это.

— Просто время не пришло.

— Сеня, ты бы отпуск взял, по болезни. Вот оно и придет.

— Еще успею. Это я тебе для исторического примера.

— Это, как выходит? Ты, Сеня — русский патриот?

— Вот именно. — С достоинством отвечал Закс. — По фамилии не суди. Вон, сколько с русскими фамилиями. А что толку.

— Красиво поешь. За такую песню любое желание выполнить можно.

— Если бы. Это мы с тобой, Толя, такие поворотливые. А теперь что… Вот, просят: — Семен Иосифович, организуй чудо… Народ скучает. Лады. Настроил ребят на спутник. Звоню в Курскую губернию. Туча к вам идет грозовая, часов через шесть хлынет. Соберите пока Крестный ход. Засуха ведь. Пока три раза вокруг церкви старушкиным ходом обойдете, стихия как раз и прольется.

— Ну и что? — Заинтересовался генерал.

— Икают. Это я далеко, запаха не слышу. Елея ему не завезли. А без елея он не ходок. Так одолжи, подсуетись. Нет, он свой употребил. Хорошо, если не метиловый.

— Да-а. Такое оно… А ты стараешься… — Вздохнул генерал.

— Эх, Толя. Почему мы с тобой живы остались? Ведь, молодые были, неумелые. Чудом. Потому что верили в победу, в счастливую судьбу. Так и теперь. Ты в него верь, в чудо, и обязательно будет. Высшая воля есть, но снизу поддержать нужно. Подтолкнуть навстречу, без этого никак. Зато — чудо. Как там в Византии? Сим победиши. Видишь, какой я знаток стал…

Семен Иосифович сник, поразмышлял про себя и закончил буднично. — Потому и прошу. Разберись с этим Кульбитиным. Что-то там есть по нашей части.

— Ладно, будь по твоему. Не убедил ты меня ничуть. Но говоришь красиво. Хоть сейчас в бой.

— А так и нужно. — Отвечал Закс.

Для Картошкина мир оставался сумрачным и тревожным.

О Конечно, если не знать известных обстоятельств, можно позавидовать. Успешный молодой человек на престижном месте. Чего еще? В музее Картошкин освоился, получил в наследство архив погибшего Кульбитина. Плахов ходил с озабоченным видом, Картошкина не трогал. Назначил ему двухнедельный срок для подготовки предложений по дальнейшей работе.

Казалось бы… Но тут являлся демон и принимался терзать несчастную жертву. Валабуев напоминал о себе, названивал по телефону, и торопил. И тоже, как в насмешку, дал тот же срок — две недели.

— А вообще, — рассуждал Валабуев (до чего неприятный человек!) — ты, Картошкин, подумай, соберись, может… Глядишь и того… Чего тянуть? Явку с повинной оформлю за милую душу.

Нужно знать Сергея Сидоровича, чтобы оценить нестандартные методы его работы. — Ты и в тюрьме не пропадешь. — Утешал Балабуев. — Познакомишься с нужными людьми. Это здесь безработица. А там — кузница кадров для бизнеса. Лекции с утра читают, и по приватизации, и по налогообложению. Охрана завидует, со столба слезть Устав караульной службы не позволяет, а ты уже там. Путевка в жизнь обеспечена, прямо с нар.

— А может, и не посадят. — Импровизировал Балабуев. — Мало ли как. Смотря, какой судья попадется. Один большие деньги возьмет и кинет, а другому много не нужно, так, самую малость. Ясно, что не бесплатно, кончились те времена. Дураков нет, не швейцар, небось, чтобы даром выпускать. Так и швейцар свое берет, мимо кармана не пронесет, а тут судья. Совесть общества.

Картошкин молчал и лихорадочно искал пути к спасению. Каких только проклятий не слал он на голову Балабуева. Но момент был не тот.

— Гуляй — советовал Балабуев. — Запоминай картину природы. Цветы нюхай. Потом долго не придется.

— Я, между прочим, Сергей Сидорович, ваш сотрудник. Вместе агентурный псевдоним выбирали. А кадры нужно беречь. Я знаю, люди квартиры получали за выслугу, про депутатов я вообще молчу. А не так, как вы. Посажу… посажу…

Довод был самый последний, но пришла пора пустить его в ход.

— Тут милиция, а не политика. — Балабуев даже оправдываться стал. — На полном хозрасчете, деньги сами зарабатываем.

Вообще, в отношениях этих двоих что-то изменилось к лучшему, хоть не в такой степени, чтобы Балабуев стал Картошкина жалеть. Чего ради? — И за Плаховым присматривай, Агроном. — Советовал Балабуев. — Напраслину не возводи. Но, может, из-за него ты, Картошкин, парашу будешь дегустировать.

Но Плахов оставался неуязвим. Картошкин старался придать себе вид деловой и озабоченный. Кстати, такое выражение присуще ученым лицам, поглощенным поисками истин, а, если не кажется вдохновенным, так вдохновения на всех не напасешься. Зато народ относится уважительно, несмотря на некоторое разочарование. Столько вокруг академиков, похожих на вываренный в компоте сухофрукт, живут в телевизоре, чистый кладезь, а порядка нет. Но это так, к слову….

Объявлялся Шварц (еще один подарок). О чем-то беседовал с Плаховым, а Картошкину незаметно подмигнул. Какое после этого может быть настроение?

Спасением Картошкина были женщины — Света и Наташа. Картошкин по природе был одинок. Еще молодой человек, пусть невыразительной, но приятной наружности, к которой нужно присмотреться и выделить нечто близкое для себя, прежде, чем одобрить. Но одобрить обязательно. Вопреки опыту криминального репортера, питающегося низменными свойствами человеческой натуры, Картошкин был горд и даже целомудренен, если использовать это слово не формально. Нет, конечно, для него не было тайн, укрывающих женскую добродетель, но что-то мешало. То есть, мешало не ему, мешало женщинам (а такие были), готовым уловить Картошкина в свои сети. Может быть, суждено ему было испить горькую чашу неволи (а к тому шло), чтобы ощутить спасающую и спасительную силу женской души.

Вспомним появление Балабуева в музее. Ничуть не дрогнул Картошкин перед заносчивым следователем. Побольше бы таких. А герою хочется помочь, именно теперь, когда его рука с надкушенным бутербродом застывает на пути ко рту, и совместное чаепитие обретает черты грустного праздника. Женщины терялись в догадках, но в том и прелесть наших женщин, что сочувствие следует впереди понимания и благородно само по себе, по евангельски: накорми, обогрей получше, а потом спрашивай, пока не захрапел.

Наташа была человеком домашним, приспособленным для халатика, или легких брючек, которые не поспевали за объемом талии, и жила мечтательно, оставляя женское счастье на волю случая. Виделось оно как-то неопределенно в виде бравого красавца, который взметнет на седло, распушит усы, и умчит куда-то далеко-далеко от здешней географии, в тепло или холод — значения не имеет, главное, вместе. И увозили, случалось, хоть не буквально, а именно в мечте, но оказывалась она все в том же умеренном климате и даже по прежнему адресу. Назвать ее можно было скорее доброй, чем влюбчивой, а можно наоборот, если эти свойства оговаривать отдельно. Художники просили позировать, рассчитывая воплотить свойства натуры в образ. И именно с Наташей случались неудачи, потому что изображение современного художника невозможно без иронии или гротеска, оставляя, увы, без внимания, пропуская главное — первозданную цельность женской природы. Поэтому художники раздражались, неспособные поспешными усилиями достичь нужного результата. Не клеилось, хоть Наташа вела себя послушно и даже как-то безропотно (что тоже раздражало). Так она была изображена на картине, где художник представил ее вполне традиционно, в виде мадонны, обратившей взгляд на грудь с уткнувшимся в нее младенцем. По замыслу, конечно, была красота (что подтверждалось за историю живописи неоднократно), но авторское решение никак не давалось, пока одуревший (от собственной пошлости) творец не изобразил вместо натурального младенца куклу Барби. Было ли это поражением или победой, но картина имела успех и готовилась для выставки с нерусским названием бьеннале. Еще Наташа любила собак и подрабатывала ветеринарией. И собаки ее любили и принимали за свою. Какие невидимые каналы связывают нас с миром четвероногих, сказать трудно, остается признать этот факт и уточнить: хоть в одежде Наташи попадалась собачья шерсть, выглядела она весьма приятно. А то, что умела пользоваться парфюмерией — еще один важный плюс.