Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ишь ты, сделали как… Тоже острогой рыбу били. Да какую рыбу! Теперь такую и не видать — куда как измельчала…
Но всему приходит конец. Кончились находки, снова пошел серовато-белый крупный озерный песок, в который лопата вгрызалась с мягким влажным шорохом.
Все. Мы с трудом разогнулись. Ломило спины. Надо было собираться домой.
Между деревьями пролетел дятел, уселся на стволе, посмотрел, как бы примериваясь, сначала одним, потом другим глазом, раза два стукнул для разгона клювом и, пристроившись половчее, выдал первую дробь…
Мы снова прошли по старой дороге мимо закатных стволов сосен, сквозь узкую прорезь в кустах, потом по луговине к реке, от которой уже тянуло прохладной сыростью. Наши лодки стояли рядом, и от долгого ожидания обе набрали воды.
Выплескивая воду веслом, я спросил:
— Костя, вы не знаете, случаем, как называется это место? Вот эта луговинка, кусок леса… Есть ли какое-нибудь местное название?
Присев на корточки, Константин вычерпывал воду из лодки старой консервной банкой. Услышав мой вопрос, он приостановился, подумал, потом мотнул головой:
— Не знаю, вроде бы никак не зовется…
Стоянка была открыта. Теперь ей следовало дать имя. Это право и обязанность археолога, — назвать памятник, назвать место. Я мог бы окрестить ее Вексой-5, потому что уже четыре стоянки, кроме Польца, на Вексе были мной открыты; мог назвать ее Плещеево-10, потому что по этому берегу Плещеева озера известны были уже девять стоянок. Но мне не хотелось этого делать. Подобные названия ничего душе не говорят. Правда, наука ничего не знает о душе, хотя без души и науки быть не может. Но здесь-то как поступить? Требуется обычно, чтобы в названии отразилось имя или ближайшего населенного пункта, как точного и постоянного ориентира, или старое местное название данного урочища. Я был сторонником именно последнего: это было истинное Имя.
Медленно скользя по течению, мимо нас плыл в лодке старик. На его пегую от седины голову был надет порядком затертый картуз, мокрые латаные брюки подвернуты до колен, и из них высовывались белые, не тронутые загаром, словно из кости точенные худые ноги. Размеренно, двумя руками, он выносил весло вперед, вонзал его вертикально в воду, налегал на него в гребке и незаметно подруливал.
Константин взглянул на старика и выпрямился:
— Дядя Иван, как это место называется?
Тот придержал веслом лодку и повернулся к нам:
— Теремки звали. А тебе на что?
— Да так вот, интересуются.
— A-а… Для науки, стало быть…
И старик поплыл дальше.
Итак, теперь стоянка будет называться «Теремки». Из полевого дневника, куда я записывал сегодня свои наблюдения, вместе с сухими лаконичными сведениями это название перекочует сначала на страницы отчета об экспедиции, а затем и в научные статьи: «За время работы экспедицией была вновь найдена и обследована стоянка Теремки, открытая в 1924 году В. И. Смирновым. Стоянка находится на небольшом всхолмлении левого берега реки Векса… покрыта сосновым лесом… находки…» Ну и так далее.
Я посмотрел на Константина, который кончил вычерпывать воду и отвязывал свою лодку, на Сергея, который, присев на корточки перед цветком, нацелил объектив фотоаппарата на шмеля; взглянул на звенящий в предвечернем птичьем гомоне лес, на почерневший, проседающий в болото дом Бабанихи, которая загоняла сейчас свою корову в хлев, на белеющий на холмах за озером Никитский монастырь…
И вдруг мне показалось до боли обидным, что все это великолепие мира, все наши чувства и переживания, радость поиска и открытий, все то, что делает нашу жизнь осязаемой и полной, так что и на секунду усомниться не можешь в реальности своего бессмертия, — все это должно скрыться, стушеваться за скупыми и холодными фразами полевой документации, безжизненными, как цифра, как некий условный символ, — не больше. Останутся скребки, черепки, наконечники стрел, кости невесть когда и кем убитых и съеденных животных, чертежи, фотографии, но не этот лес, не голоса птиц, не уходящий к закату день, не люди — древние и современные мне, — которые и сделали это мгновение таким прекрасным и неповторимым…
27
Редко удается взглянуть на собственную работу со стороны, взглядом отчужденным, несколько недоумевающим… Да еще на такую работу, как наша. И не только потому, что времени нет, время можно было бы я найти.
Трудно, потому что это как бы твоя же собственная плоть, продолжение тебя самого, распространившегося и на идеально зачищенные плоскости раскопов, на которых строгими рядами выстроились колышки, и на стенки, где проступают разноцветные слои песка, серые и черные линзы древних кострищ и очагов, и на отвалы, громоздящиеся вокруг раскопа. Все это в конечном счете тот зримый результат твоих мыслей, надежд, стремлений, точных расчетов, которые возникали, менялись, остывали, кристаллизовались в предшествующие годы, месяцы и дни. Сам ты даже не думаешь уже о них: они живут в тебе своей жизнью, невидимо распоряжаясь тобой, и потому, вдруг как бы очнувшись, с некоторой растерянностью смотришь на случайных зрителей, собравшихся возле раскопа и обсуждающих — что бы это могло быть и зачем все это нужно? Очередная «блажь» ученых? Кладоискательство под маркой науки?
Вот хотя бы эти все черепки, кучи которых растут на листах бумаги, а на плане образуют уже явственные скопления… Стоило только снять двадцатисантиметровое «одеяло» наносного песка, как мы очутились на той «дневной поверхности», по которой человек ходил пять тысячелетий назад.
Так все здесь и осталось после него: разбитая посуда, инструменты…
Неужели и наши свалки, наши мусорные кучи археологи будущего через несколько тысяч лет станут рассматривать с таким же неподдельным интересом? Будем ли мы столь же интересны для своих, очень отдаленных потомков, как для нас — вот эти, столь же отдаленные предки? Что-то не верится…
Нам своих предков упрекнуть не в чем. Они оставили нам в наследство чистые реки и озера, обширные леса, среди которых на самых плодородных землях были расчищены и возделаны поля, способные прокормить все будущее человечество, неисчерпаемо богатый, казалось нам, океан, чистую атмосферу, не зараженную радиацией, множество одомашненных, прирученных и диких зверей, чтобы человек не чувствовал себя одиноким на этой прекрасной и обильной дарами земле…
А что оставим им мы? Ржавчину консервных банок? Загнившие водоемы? Уничтоженный плодородный слой? И страстную тягу к исчезнувшей, первозданной биосфере?
Нет, друзья мои, смотрящие со стороны на причуды археологов, наша работа не блажь и не кладоискательство. Здесь вот, на грани двух бездн времени, спускаемся
