Никогда в жизни не приходила в голову Пуе Гофенштейн мысль, что такой человек, как Осип, может понравиться ей, ведь ничто не связывает его с Эрец Исраэль — ни работа на земле, ни язык иврит. И она, Пуа, тоже ничего не значит для него. Но она не знает, что именно она побудила Осипа оставить страну: ведь с того времени, как она приблизила его к себе, ему кажется, что он скатывается в глубокое болото мелкой буржуазности. Дошло дело до того, что как-то раз он почистил свои ботинки ради нее. Но он отомстил ей: выйдя из ее дома, провел ботинком поверх другого и испачкал их.

Никогда прежде не видела Соня в Пуе Гофенштейн женщину, а в Осипе — пару ей. Оба они казались ей воплощением некоей идеи. Теперь, когда они отправляются на прогулку, они поднялись в ее глазах. И она мягко сказала: «Госпожа Гофенштейн может положиться на меня, я постараюсь заменить ее. Хотя и сомневаюсь я, что найдется тут кто-нибудь, достойный заменить ее».

Ицхак попрощался и ушел, а госпожа Гофенштейн протерла свои очки и посмотрела ему вслед тусклыми глазами.

4

Пройдя несколько шагов, он остановился вдруг, как человек, у которого пропала очень дорогая вещь, и необходимо найти ее. Он зажмурил глаза, и защипало у него в носу. И как защипало у него в носу, так защемило у него в сердце. Небо было полно мелких звезд, но ночь была темная, и в темноте светилась лампа Сони.

«Итак, — сказал Ицхак сам себе, — итак, пришел я к ней… пришел я к ней… ведь она не пришла ко мне… не пришла ко мне… И она сидела себе… сидела себе… и ее чулки лежали на ее коленях… на ее коленях… потому что чулки обычно рвутся, а раз они рвутся, нужно их штопать… штопать. И эта Гофенштейн ввалилась вдруг в дом именно в то время, что я сидел с Соней, и рассказывала всякое о грехе первого человека…»

И опять появились перед ним Сонины чулки, лежащие на ее коленях; и весь гнев, бывший в его душе, исчез, и вновь любовь охватила его душу.

«Зачем я зажал платок в руке? Или хотел я вытереть слезы? Но ведь я не плакал, просто показалось мне, что я хочу чихнуть. Показалось мне, но я не чихнул. Апчхи!.. Когда казалось мне, я не чихал, а теперь, когда не кажется, чихнул. Теперь… пойдем. Пойдем, ведь нет смысла стоять. И действительно, я не стою ведь, я иду. И я иду, потому что не стою. Это ясно каждому человеку, даже тому, кто не учил основы логики. Соня — образованная девушка, а я… если бы не познакомился я с Соней, тоже занимался бы самообразованием, ведь до знакомства с ней я обычно сидел дома и читал книги. С другой стороны, нельзя отрицать, что я приобрел от нее некоторые познания, да только не похожи знания, приобретенные человеком из беглых разговоров, на знания, полученные человеком от штудирования книг. Итак, из-за греха первого человека… Но ведь он согрешил из-за Хавы, почему же обвиняют в этом грехе Адама?»

5

Ицхак подошел к своему дому, и вошел в комнату, и пошел к кровати, и заколебался, раздеваться или нет. «Она спит, — прошептал Ицхак. — А если даже не спит, невозможно вернуться к ней в такой час. Сейчас мне не остается ничего другого, как лечь в кровать. Засну ли? Вопрос».

Разделся Ицхак, и скинул башмаки, и вытряхнул из них песок, при этом надолго замирая от действия к действию. Потом — забрался в кровать и закутался в простыню, сомкнул глаза и прочел молитву на ночь, растягивая и повторяя каждое ее слово, подобно человеку, возвратившемуся в середине темной ночи в темный дом и пробующему все свои ключи в поисках того из них, что отомкнет замок. Потом — раскрыл глаза, как ребенок, ждущий маму; вот она придет и пожелает ему спокойной ночи. Наконец — сомкнулись его глаза сами собой, и он задремал.

Проснувшись утром — был поражен. Каким образом пришел ко мне сон этот? Не ждал я его, а он пришел. И даже не снилось мне ничего, ни плохих снов, приходящих, чтобы напугать, ни хороших, конец которых — разочарование. А может быть, я видел сны, да забыл их. Сколько их, чулок у Сони? Двадцать… тридцать… когда она починит их все — придет ко мне.

Слез он с кровати и приготовил себе завтрак. Пришел молочник и принес молоко. И хотя осталось у него все молоко со вчерашнего дня, взял он свою обычную порцию и доел то, что приготовил себе вчера на ужин с Соней, удивляясь сам себе при этом, что ест с аппетитом, и говорил себе: «Соня еще спит, спит. Или, может, уже встала, ведь она обещала Гофенштейн заменить ее». Когда он произнес «Гофенштейн», ощутил нечто вроде маленькой мести, так как не прибавил к ее имени «госпожа», как было принято называть ее. Машинально убрав посуду со стола, он осмотрел свои носки, нуждающиеся в починке, и вышел на работу.

С наступлением полудня оставил Ицхак свою работу и пошел бриться. Потом зашел в столовую пообедать. Потом вернулся к себе в комнату и привел себя в порядок перед встречей с Соней, напевая при этом что-то вроде куплета: «Сколько их, ее чулок? Двадцать, тридцать? Когда заштопает их все, придет ко мне». Ясно было ему, что она придет, и всякий раз проверял он комнату, поправляя что-нибудь, пока не прошел день и не начал он опасаться: вдруг она придет, а я еще не закончил все свои дела.

День прошел, но Соня не пришла.

6

Соня не пришла. Ицхак был уверен, что ей стыдно за то, что поступила с ним несправедливо; и пробудилась в нем жалость к ней, и он решил проявить к ней снисхождение. Решил пойти к ней и протянуть руку для примирения. И себя ему тоже стало жаль — ведь он так одинок.

Пуа и Осип уже возвращались с прогулки. Она была усталая, но счастливая. Осип шел впереди и так держал свою трость, будто лишь она одна осталась ему от их вояжа. Увидела госпожа Гофенштейн Ицхака и сказала чуть визгливо и ребяческим тоном: «Прогулку сегодняшнюю я никогда не забуду. Мы были в Кфар-Сабе и дошли до Антипатриды. Живем мы на нашей земле и не знаем ее. И арабы — совершенные джентльмены. Один эффенди пригласил нас к себе домой и принимал нас, как дорогих гостей. Что скажет он, господин Кумар, на это? Салат, которым он угостил нас, стоит всех деликатесов мира. И самовар у него есть, настоящий самовар, русский самовар. Дал ему самовар господин Айзенберг из Реховота. Жаль, что мы не умеем говорить по-арабски. Но мы поняли друг друга. Не так ли, Осип? Как он сказал тебе? „Харашо“, прямо как русский от рождения. До чего же здоровые зубы у их женщин! Я не верю в байку, что есть богатые арабки, которые вырывают себе здоровый зуб и вставляют золотой от зависти к нам, европейцам. Я была бы готова отдать все мои деньги и золото, лишь бы были у меня здоровые зубы, как у них. Правда, господин Кумар, между нами, нет у меня ни грамма золота, кроме золотого наполеондора, приготовленного на плату за квартиру. Испанская пословица гласит: здоровый зуб прекраснее любого драгоценного камня. Вижу я, что господин спешит, и не смею его задерживать. Пожалуйста, пусть передаст он привет от меня госпоже Цвайринг и, пожалуйста, пусть скажет он ей спасибо от меня за то, что согласилась она по доброте своей заменить меня в саду. Не знаю, как это случилось со мной, что я оставила этих милых деток и отправилась гулять. Но эта прогулка стоила того. Не так ли, Осип?»

Осип кивнул головой и сказал: «Гм…» И во время «гм…» поднял свои глаза и взглянул сердито на Ицхака. Показалось ему, что этот маленький палестинец смотрит на него с подозрением. «Куда?!»— спросила в испуге госпожа Гофенштейн Осипа, вознамерившегося идти. «Гм… — ответил Осип. — Но ведь нужно мне купить себе что-нибудь на ужин». — «Что это вдруг? Разве не решили мы вместе, что будем ужинать у меня дома?! Итак, господин Кумар… что это я сказала господину?..» — «Что?» — спросил Ицхак в панике. Улыбнулась Гофенштейн и сказала: «Уже забыл он, что я ему сказала. Разве не сказала я ему, чтобы передал он привет…» — «Да-да», — сказал Ицхак и отправился дальше.