я стал мужчиной, а мужчине нужна собственная лошадь, если я соглашусь ухаживать за ним сам, кормить, чистить, тренировать. Я не возражал. Титан был первым, что когда-либо было только моим — исключительно моей ответственностью, — взгляд Чейза отстранен, затуманен воспоминаниями. — Бретт моложе меня примерно на восемь месяцев. Он бы получил свою лошадь, если бы подождал. Дедушка всегда был справедлив, никогда не ставил одного из нас превыше другого. Но Бретт не хотел ждать. Он ревновал, так ревновал, что это поглотило его. Я видел это по тому, как он смотрел, как я вычесываю Титана после наших поездок, по тому, как он прятался в тени конюшни, ожидая удобного случая.

Чейз поднимает глаза и встречается со мной взглядом, и я вижу в его глазах, в глубине его радужки, абсолютный гнев, наряду с болью, глубоко укоренившейся, давно ноющей болью, которая всё ещё мучает его, даже после всех этих лет. Я едва знаю этого мужчину, я даже не уверена, что он мне нравится, но я не могу не испытывать к нему сострадания. Сердце начинает колотиться в груди, мои пальцы непроизвольно тянуться погладить обнаженную кожу на его шее, чуть выше воротника рубашки.

— Однажды мне пришлось уехать, я даже не помню почему. Я попросил одного из конюхов присмотреть за Титаном. Но когда я вернулся домой и пошёл в конюшню, собираясь прокатиться на нём, его не было в стойле. Никто его не видел. Конюх не знал, куда он делся, — его ноздри раздуваются при резком вдохе. — Но я знал. Ещё до того, как Бретт вбежал в конюшню без моей лошади, его лицо было маской притворного шока и ужаса, я знал.

У меня перехватывает дыхание.

— Он сказал, что это был несчастный случай. Что он взял Титана на короткую прогулку, чтобы дать ему немного размяться, потому что он знал, что я был занят в тот день. Он сказал, что копыто Титана зацепилось за камень, что он споткнулся, упал и приземлился неправильно. Это был ужасный несчастный случай, трагедия — мой чистокровный скакун со сломанной ногой.

Сам воздух вокруг нас замер, как будто сам мир перестал вращаться, и я не осмеливаюсь дышать, не желая разрушать момент, пока Чейз не очистит свою систему от этого давно невысказанного воспоминания.

— Ему было больно. Ничего нельзя было поделать, — голос Чейза устрашающе пуст, лишен всяких эмоций. — Дедушка достал пистолет, и мы пошли на поле, где Бретт оставил его, корчащегося в агонии, с пеной у рта. Я никогда не видел, чтобы животное так страдало. И я никогда не держал в руках оружие до того дня, пока дедушка не вложил мне в руку его прохладную рукоятку и сказал, что быть мужчиной не всегда приятно. Титан был моим конём, и я должен был заботиться о нём.

Мои пальцы перестают двигаться и вместо этого просто вдавливаются в кожу его шеи, безмолвно предлагая утешение.

— Я в последний раз погладил его по гриве. Сказал ему, что мне очень жаль. А потом выстрелил ему в голову.

Его голос не срывается, когда он это говорит, но моё сердце, я чувствую, как оно разрывается в груди, представляя маленького мальчика и лошадь, которую он любил, лежащую мёртвой в поле.

— Чейз, — шепчу я, и меня захлёстывает горе.

— Это сделал Бретт, — решительно говорит Чейз. — Он сломал его. Убил его. Первое из многого, что он сломал.

Я молчу, ошеломлённая, и смотрю на него, подыскивая нужные слова. Но для этого нет подходящих слов. Что бы я ни сказала, слова ничего не исправят.

Взгляд Чейза возвращается ко мне.

— Я не слишком остро реагирую. Я не проецирую на него свой гнев, — решительно говорит он. — Он очарователен. Он всегда был таким. И он достаточно умён, чтобы замести следы. Может быть, он кажется тебе безобидным, может быть, ты всё ещё думаешь, что всё это дерьмо не относится к тебе, но мне нужно, чтобы ты поверила мне, когда я говорю, что ты ошибаешься, Джемма.

Мне каким-то образом удаётся кивнуть, когда ужас захлестывает меня по совершенно другой причине.

Я так увлеклась его рассказом, что на мгновение забыла, что тот же самый неоперившийся монстр, который убил лошадь в шестнадцать лет, теперь полностью вырос и, по-видимому, положил на меня глаз.

Твою ж мать!

Моё дыхание начинает учащаться, а мои испуганные глаза поднимаются к потолку, как будто Бретт каким-то образом может видеть сквозь множество этажей штукатурки и стали, разделяющих нас в настоящее время. Я чувствую себя беззащитной, совершенно одинокой, а откровенный ужас тем временем пронизывает мою систему.

— Джемма, — говорит Чейз, слегка встряхивая меня.

Мои глаза снова устремляются на него, я знаю, что они широко раскрыты и полны страха.

— С тобой всё будет в порядке, — его голос ровный, сильный. — Я обещаю, что не позволю ему прикоснуться к тебе. Я даже не позволю ему приблизиться к тебе.

— Я… Но… — я пытаюсь заговорить, но обнаруживаю, что не могу сформулировать даже одну из многих истерических мыслей, звенящих в моей голове.

Чейз открывает рот, чтобы заговорить снова, но я слышу не его голос.

— Ребята, просто держитесь крепче. Похоже, сброс настроек не работает. Сейчас я вызову пожарных.

— Чёрт, — ругается Чейз.

Он долго смотрит мне в глаза, затем, наконец, ставит меня на ноги, поворачивается и нажимает кнопку, перезапуская лифт. Я слышу, как он что-то быстро говорит в интерком, что-то говорит Джиму, но, хоть убей, я не могу разобрать его слов. Постоянный, статический гул паники быстро захлёстывает все мои чувства и затягивает меня под воду.

* * *

Двадцать минут спустя у меня серьёзный случай дежа вю.

Идёт дождь, небо темнеет, я сижу на заднем сиденье лимузина, который петляет по улицам Бостона, и меня везёт Эван, тот же самый седовласый шофер, с которым я познакомилась прошлой ночью. О, и рядом со мной сидит великолепный, совершенно загадочный мужчина, о котором я до сих пор почти ничего не знаю.

Мы не разговариваем, район Бретта остался позади.

Мы оба потерялись, я в тревоге, Чейз в ярости. Я могу сказать, что он едва держит себя в руках; это видно по тому, как плотно сжаты его челюсти, по тому, как кончики его пальцев настолько плотно прижимаются к штанинам, что кожа вокруг его ногтей становится белой от недостатка кровообращения. Мой разум кипит от нервов, пока я непрестанно прокручиваю свой разговор с Бреттом. Теперь оглядываясь назад, всё, что он сказал, кажется тонко завуалированной угрозой, тёмным намёком, который