– Я хорошо следил за твоими рассуждениями, – сказал он торговцу. – У тебя нет никакой морали, но ты не лишен здравого смысла. Скажи мне только одно: какова вероятность того, что спустя годы схожесть этих детей – действительно поразительная – постепенно не исчезнет? Я недолго буду наслаждаться удивлением и восхищением своих друзей. До того как эти дети достигнут возраста виночерпия и смогут подавать нам вино со своими поцелуями, они будут такими же разными, как мы с великим Планком! Сколько тогда они будут стоить?

– Я согласен, мой господин, что возможность такого обесценивания нельзя отбрасывать… Но подумай о том, насколько близнецы, вышедшие в один день из одной утробы, могут, взрослея, отличаться друг от друга. Уверены ли мы, что спутали бы постаревших Кастора и Поллукса[117]? А похожа ли Диана на Аполлона?

И вдруг перед Марком Антонием возник образ его собственных близнецов, которые действительно были совершенно не похожи: Солнце и Луна. Такой красивый и веселый Александр и Селена – угрюмая, с маленьким треугольным лицом, почти дурнушка; однако воспоминания о Селене наполнили его нежностью. Он обещал ей скоро вернуться, и, наверное, она его ждет… В этот момент ему захотелось узнать, как она себя чувствовала, выросла ли, умеет ли уже петь под аккомпанемент лиры «Гнев Ахилла». О своих других дочерях, Приме и Антонии, император тоже не получал никаких новостей, потому что Октавия ему больше не писала… В задумчивости он посмотрел на Клеопатру, и она, неверно истолковав вопрос в его взгляде, еще раз улыбнулась и одобрительно кивнула, указав на связанного человека, которого охранники заставили пасть на колени.

– Хорошо, старый плут, – бросил Антоний. – Ступай прочь! Я оставляю тебе деньги, но не за товар, а за краснобайство! Иди и рассказывай по всей Азии, что я не так глуп, как ты думал, и намного великодушнее, чем говорят! – И произнес, обращаясь к прижавшимся друг к другу, как два птенца, детям: – А вы, воробушки, остаетесь в моем доме. Да уже и спать пора! Бегом! – И чтобы его быстрее поняли, он ласково хлопнул Гефестиона по голым ягодицам. – Друзья мои, я тоже иду спать. С разрешения нашего распорядителя пира. Я устал, продолжайте пить без меня. И пользуйтесь моими музыкантшами, как вам нравится!

Но он не хотел спать, он хотел поговорить с Царицей. Может быть, о детях? В любом случае поговорить, чтобы прогнать одну мысль, которая вертелась в его голове с начала сегодняшнего праздника. Эти персидские стихи всплыли у него в памяти в тот день, когда он увидел утонувшего моряка: «Подобно большой стае птиц в темной лазури, корабли увезли их с собой, увы! Увы, корабли их погубили!»

Позже, когда в комнате он процитировал эти строки, грея руки около жаровни, она стала подтрунивать над ним:

– Ты снова вспоминаешь своих классиков? Лучше я прочту тебе современников. Они намного веселее, а иногда даже пишут по-латыни! – Она сбросила сандалии и с улыбкой вытянулась на большой кровати. – Слушай, я выучила эти стихи для тебя, на твоем варварском языке: «Теперь ты можешь хидти, муженек, твоя жена лежит для тебя в постели…» Не смейся!

Он смеялся, потому что она говорила с ужасным греческим акцентом, а латынь – один из немногих языков, которым она не владела. Она произносила придыхательный «х» перед всеми гласными: хидти, хи…

– Ты хуже́ в постели, великая Царица?

– Заткнись, Марк, дай мне закончить! Чертова латынь! Не возмущайся. «Теперь ты можешь хидти, муженек, твоя жена лежит для тебя в постели, лицо ее сияет красотой цветка, словно белая ромашка…»

Она перевернулась на подушках, вдруг став серьезной и напуганной, как новобрачная, и закрыла глаза… А затем, смеясь, распахнула ему объятия. Несмотря на эту комедию, в какую-то долю секунды он увидел в ее лице что-то от Селены: однажды их дочь, отданная во власть Минотавру, будет похожа на эту «белую ромашку», которую сорвут и погубят… Он лег сверху на «женушку» («Она царица, Турин, но при этом она моя жена»!), грубо сжал ее запястья – они у нее такие тонкие, хрупкие, их так легко поранить, – и стал кусать ее плечо, губы, крохотное ухо с тяжелыми жемчужинами, кусать до боли. И тогда между двумя поцелуями он прошептал по-гречески божественную песнь дионисийской свадьбы:

– Подари мне свой глубокий сад, черный цветок и плодородную пещеру…

МАГАЗИН СУВЕНИРОВ

Каталог, археология, публичный аукцион, Париж, Друо-Монтень:

…37. Плита обета с изображением обнаженного Диониса, плечо и торс покрыты мехом козы. Волосы украшены ветвями виноградной лозы, несколько листьев посеребрены, как и его зрачки. Бронза и золото. Окисление зеленое и черное. Египет, эпоха Птолемеев.

Высота: 15 см, ширина: 9 см. 4 000/4 2000

…55. Статуэтка бога-младенца Гора с пальцем во рту. Эмалированный фаянс, покрытый темно-синей глазурью. Видимая трещина в области шеи. Разбитая подставка. Отсутствуют некоторые элементы. Египет, эпоха Птолемеев.

Высота: 14,8 см. 1 200/1 300

Селена спасла своего брата, Птолемея Филадельфа, своего «маленького Гора», отправившись молиться в Канопу в святилище Сераписа. Чтобы вылечить младшего ребенка Царицы, страдающего от абсцессов в горле, которого Аид, казалось, снова увлекал во тьму, врач Олимп сделал категорический вывод, что необходимо принять серьезные меры: инкубационный период в Канопе. В вопросах исцеления канопский бог был могущественнее, чем бог Александрии. Но невозможно было отправить к нему на моление любого слугу: только близкий родственник пациента – и «качественный» родственник – мог задобрить его. Селена предложила себя.

Для своего «малыша», как она любила его называть, девочка была готова встретиться с тем, чего боялась больше всего на свете: выйти в мир. Оставить свой рай, покинуть нежную тень дворца, выйти на яркий свет; пересечь крепостную стену Царского квартала и пройти через город, сквозь крики и толпу; путешествовать у всех на виду, по дорогам и каналам; спать во дворе храмов, среди набожных верующих, которые придут посмотреть на нее: «Принцесса!» Но девочка все же готова была переступить через то, чего боялась больше всего – солнца и незнакомцев, чего опасалась превыше всего – быть увиденной, чтобы вырвать брата из когтей свирепого Сета.

Селена села в золотую фелюгу, ожидавшую ее на Мареотисе. Впервые после возвращения из Сирии она выезжала за пределы городских крепостных стен и снова смотрела на озеро, кусты папируса, взъерошенные ветром молодые сикоморы – на эти дикие травяные островки, между которыми скользили похожие на птиц лодочки. Плывя к богу-спасителю, она держала путь на восток – по каналу Доброго Гения к Нилу, зеленому цвету, жизни…

Люди, сидевшие за столом в обвитой плющом беседке, собирались в группы и радостно восклицали при виде плывущей фелюги с пурпурным балдахином: они думали, что это была Царица, которая вернулась из странствий с победой и ехала навестить свой народ. Вскоре из всех кабачков – а их на канале было множество – на берег вышли все пьяные посетители. Сидя под навесом, как богиня, Селена принимала овации в свой адрес, но попросила слуг, отгоняющих мух, укрыть ее большими веерами из перьев: она не желала, чтобы ее видели. Но вскоре любопытство взяло верх: Селена просунула руку между двумя веерами и раздвинула перья. Тут и там прямо под открытым небом жарили на костре ячменные колосья и барабульки, которые с удовольствием поедали критские или нарбонские моряки. На балконах публичных домов девушки с лицами бледнее луны, покрытыми свинцовыми белилами, окликали клиентов; другие с распущенными волосами прогуливались под тенью финиковых пальм, с приподнятой до самой талии туникой, дабы продемонстрировать, что у них были полностью удалены волосы.