Леша молчит. Личное ведь не обсуждается. Мои мысли вдруг принимают новый оборот. Беспокойство-то откуда такое?!

— О черт! — вслух ляпаю я. — Надо же было Али-Паше сказать! Не ровен час…

— Ты что, оппортунист проклятый, белены объелся?! — ахает Лешка. — О чем думать начал?! Выкинь из башки сейчас же!

— Хорошо, хорошо, — бормочу. — Я с тобой, твердолобым, мозгами чуть не поехал и охрип уже…

— Давай поспим немного. Скоро Славик нас будить придет.

Просыпаюсь в сером утреннем свете. Алексея тормошит Славик. А я вроде как выспался. Лешка резко садится и начинает растирать физиономию, ковырять пальцами закисшие зенки. Ханурик ругается, что он башкой чуть не выбил у него из руки баклажку с водой. У меня глаза тоже чешутся, с трудом удерживаюсь, чтобы лишний раз не прикоснуться к ним руками. Аллергия или что-то в этом роде. Умываемся притащенной Славиком днестровской водицей. Движения одежды по телу вызывают легкий зуд.

— Гриншпун, Славик! Вы давно тряпки меняли? Там же полно ваших друзей!

— Не гони, это все комары, на другую живность Славик у меня чувствительный! Пошли смотреть, чего там мули настреляли!

Ныряем в подвал и выруливаем через лаз в гриншпунову щель. Осмотрительный Ханурик остается внизу и сует мне оттуда свою каску. Цепляю ее на башку и осторожно приподнимаюсь. В стороне врага тихо и неподвижно. Лешка дергает меня за локоть, показывая на стену дома над щелью. Ага! Вот в полуметре от моей головы след от гранаты! Осматриваюсь еще раз. Показываю ему: вторая взорвалась на площадке, где вчера стоял «Мулинекс». Воткнутое вечером в щель чучело-обманка лежит на дне. Убито наповал, и веревка, за которую его изредка дергали, чтобы покачивалась тряпичная голова, обряженная в дырявую каску, тоже порвана. Гриншпун улыбается и поднимает кулак с большим пальцем вверх. Лезем обратно в подвал.

— Видал! Вмазали четко! Уже и смерть нашу обмыли! — восклицает он.

— Пусть тешатся этим национальным подвигом! А мы сегодня еще раскинем мозгами, кого из них послать к Траяну[35]на беседу!

— Завтракать останешься?

— К своим пойду. И так обнаглел до предела. Удивляюсь, как Али-Паша за мной никого не прислал!

— Ну так какого черта ты туда попрешься? Мы для тебя найдем настоящий, а не суррогатный кофе!

В самом деле, если меня не хватились всю ночь, то зачем мчаться к своим в тихий рассветный час?

— Хорошо. А потом айда к нам! Я не я, если Тятя с Оглиндэ не заныкали часть вчерашнего изобилия!

Лешка соглашается, и мы идем пить кофе к бабаевцам. У них сонное царство, лишь мучимый бессонницей старшина казачьего взвода Тихон Матвеич уже колдует, чтобы отнести горячего постовым. В комнате за стеной раздается богатырский храп Бабая. Матвеич говорит, что он даже не просыпался во время ночной перестрелки.

Огромный Бабай — как былинный богатырь. Если шутя бахнет кому по башке своей ручищей-кувалдой, то самой высокой частью туловища его жертвы определенно станет задница. В бою он и его казаки хороши. Но только если их не застанут врасплох. А в нашей войне нет слышных за тридевять земель с грохотом и вонью летящих Горынычей. Зато недобрые глаза затаившихся плугаренышей[36]буравят спины и взблескивают в лицо оптические прицелы. И вместо сокрушительной личной силы с удалью более ценными становятся скрытность и дисциплина.

Закончив с хлопотами, Тихон Матвеич будит соратников. Те со скрипом принимают сидячее положение. Казаков продолжает клонить в сон, и беседа не клеится. Спрашиваю их, почему до сих пор не пробили в боковой стене амбразуры. Отвечают: нет надобности, только румыны, которым виден второй этаж их дома, на мушку возьмут. А пока стена гладкая — не трогают. Ну-ну. Много они так навоюют. Распив кофей, поднимаемся и идем к штаб-квартире.

— Стой, кто идет!

— Кучурган! Дунаев! Ты что, ошизел? Ты чего за полсотни метров орешь? Нас не видишь ни фига, подпустил бы, разобрался! Огонь диверсантов на себя вызываешь?

Напустил на него строгости. На самом деле он молодец. Бдит. А у бабаевцев был один кадр… Сколько ни учили его действовать по уставу, все равно издавал громовой оклик: «Что за х… там бродит?!» Первую половину ночи — каждые полчаса этот трубный глас, а под утро, глядишь, спит стоя, как корова, из пушки не разбудишь. Для науки забрали у него оружие, отдали Бабаю. Не помогло. Матюгался и спал по-прежнему, да еще автомат стал к руке привязывать веревкой. И вот одной темной ночью слышим: «Что за х… там бродит?!» А в ответ: бум-м!!! И квохтание: «Ох, ох, ну и х…ня прилетела! Хлопцы… Казаки! Гвардейцы! Помогите! Ранило меня! Ох, ох…» Бабай до сих пор в подозрении, что это Достоевский долбанул.

В расположении взвода все еще царит тишина. Чем ожиданием маяться, решаем сходить к реке. Вообще-то бродить без дела не рекомендуется. Но сегодня нам еще больше «по барабану», чем обычно. Должно быть, издалека мы похожи на алкоголиков, ноги сами выписывают петли в сторону каждого очередного укрытия. Но пары вчерашних празднований полностью развеялись, это действует привычка. Спокойно уже сходим на берег и, раздевшись до пояса, обливаем друг друга холодной водой. За Днестром, в легком тумане лежат тихие села. Слева — Парканы. Справа — русское старообрядческое село Терновка, на перестроечных, «исправленных» новоявленными умниками картах обозванное по-молдавски: Тырнаука. Тирасполь на этих картах — Тираспол, а Бендеры — не Бендеры, а «Бендер». Еще до начала боевых действий полицаи и народофронтовцы, лазившие вокруг города, оторвали букву «ы» на придорожной стеле с его названием, и эту букву горожане дорисовали краской. Но кого в наше время интересует мнение жителей? И как только российские дерьмократы не догадались свою Москву на картах обозначить как Москау?! Неужели трудно понять: на русском языке издается карта — значит пишите все по-русски! На молдавском — по-молдавски! Не понимают. Скудное, убогое время!

Посмотришь с берега назад, на улицу Ткаченко, — может показаться, что тихо спит не потревоженный город. Почти не пострадала улица. Пощадила ее то затухающая, то вспыхивающая вновь приднестровская война. Где-то все раздолбано во все корки, а рядом — будто и не было ничего. Только дома, на которые я смотрю, полупусты. Днем оставшиеся жители, особенно те, кому трудно добраться до горисполкома, приходят сюда, на лодочную переправу, где можно дать бойцам деньги, чтобы купили на том берегу и привезли съестного, лекарств. Здесь гвардейцы и ополченцы делятся продуктами с теми, у кого денег нет. За Днестром, в стороне Тирасполя, показывается из-за горизонта краешек солнца. Мы одеваемся, идем назад.