И тут заскрипели пружины кровати в боковушке. Дед зашелся раздирающим до печенок кашлем, потом долго сплевывал, с трудом освобождаясь от тягучей мокроты.

– Всю ночь ходят, разговаривают, обделывают делишки, а я ничего не знаю, никто со мной не делится, – хрипел он плаксиво. – Когда наконец пройдет эта проклятая ночь?

* * *

В те годы никто не хотел быть молодым. Молодость была чем-то постыдным, неполноценным, несуразным. Молодость была словно кара бытия или чистилище, к которому приговорили авансом.

Это были времена кривых ног, что почему-то называлось английской болезнью. Это была эпоха рябоватых лиц, о которых говорилось, что черти на них горох молотили. Это были времена щербатости, и никого не ужасали рты, полные почерневших корешков.

Люди тогда носили горбы, влачили усохшие ноги, мирились с бельмом на глазу, плевали чахоточной мокротой, гнили заживо от сифилиса, задыхались от астмы, обрастали расширенными венами от каторжного труда, их крючило от воспаления суставов. Это были великолепные времена, населенные безобразными людьми.

Тогда презирали молодость. Еще никто ее не украсил, не одухотворил, не продлил до смерти. Еще никто не научил молодость агрессивности, хищному суперменству, повальному стремлению переть напролом. Молодость еще не ведала, что она особая биологическая категория, некая общественная формация, что она уникальное привилегированное государство в государстве будничного бытия.

В те годы взрослые ходили, держась прямо, спесивые и достойные почитания. Они требовали к себе уважения, любви и полнейшего доверия. Им еще не приходилось прятаться по углам, уступать дорогу или рядиться и гримироваться под молодых. Вдобавок они до того зазнавались, что подавали руку для целованья. И молодые целовали руки матерей и отцов, теток и дядьев, ксендзов и директоров, лавочниц и артистов. С величайшей серьезностью и послушанием чтилось верховенство взрослых.

Каждый мальчишка, подросток, юноша старательно скрывал свое биологическое состояние, тщательно затаивал стигматы незрелости, ибо жестокие взрослые принуждали их носить унизительные атрибуты верноподданничества: короткие штанишки, матросские воротники, прически, называемые «челкой», длинные чулки на резинках, зимние шапки, завязанные под подбородком, варежки, скрепленные длинной шерстяной тесемкой, «чтобы не потерять». Поэтому каждый мальчишка мечтал о дне, когда получит аттестат зрелости, ибо только тогда будет ему дозволено одеться, как все люди. В нормальном костюме, в демисезонном пальто, в шляпе и с тростью в руке ему будет разрешено притеснять тех, кто моложе.

Поэтому величайшим счастьем для них было, обманывая бдительных стражей, переодеваться взрослыми. Скольких ухищрений стоило раздобыть потертый котелок, сколько усилий затрачивалось на то, чтобы вынести из дома отцовские брюки навыпуск, сколько радости доставлял украденный всамделишный галстук. Какое счастье испытывали счастливчики, у которых рано пробивались усы.

А потом, вдруг, неизвестно как и когда, победила молодость. Молодость, свободная от уродств, болезней и безобразности. Самовлюбленная молодость. Молодость, исполненная презрения к немолодости. Молодость прекрасная и долговечная. Молодость с рассыпающимися кодами поврежденных генов.

* * *

Витек шел по вагонам, заглядывая во все купе. За окнами сыпались с неба хлопья нежданного снега, крупные, как птичьи перья. Снег водянистой тяжестью ломал легкомысленно вымахавшие травы и улыбчивые цветы. Стекла заросли толстым слоем пара.

Витек шел, теряя остатки надежды. Всюду на него с любопытством и издевкой поглядывали гимназисты, ибо это был один из тех пригородных поездов, которым ездила молодежь местечек, железнодорожных поселков и мелких усадеб, разбросанных вдоль магистрали. Умолкали на секунду и провожали взглядом чужака, который мозолил глаза своей фуражкой, расшитой разноцветными нитями, фуражкой, предвещавшей скорую свободу. Вдогонку неслись ехидные замечания и недружелюбные смешки, а он, упрямо стиснув зубы, пробивался сквозь толщу унижений.

Наконец Витек увидал Зузу, сидевшую среди военных, уже немолодых, загорелых унтеров. Она читала томик с черным венком национальной библиотеки на белой обложке. Он отодвинул неподатливую дверь. Военные взглянули на него без особого любопытства. Зуза читала прилежно, насупив густые, черные, почти мужские брови.

– Извините, – тихо произнес Витек.

Зуза не расслышала: поезд, как всегда на этом месте, резвее покатил под гору.

– Здравствуйте, панна Зуза, – сказал он громче. Оторвавшись от книги, она взглянула удивленно.

– Вы можете выйти со мной в коридор?

– Пожалуйста, тут хватит места.

– Нет, благодарю. Только на одно слово.

Она досадливо захлопнула книгу и вышла с ним. Вагон закачался на щербатых рельсах. Они схватились за бронзовый поручень, настывший и влажный.

– Слушаю вас?

Витек увидел вблизи ее смуглое лицо с пронзительно голубыми глазами – такие лица были у многих девушек в тех краях.

– Я хотел бы знать, что случилось с Алиной.

– С Алиной? – переспросила она, словно не понимая.

– Я не вижу ее несколько дней, а у меня к ней дело.

– Так это вы ее разыскиваете ежедневно? Обходите вагоны, как заправский кондуктор.

– У меня неотложное дело. Я дал ей книгу, которая теперь мне нужна.

Зуза взглянула на него испытующе. Поезд замедлял ход, приближаясь к станции.

– Зайдите к ней. Кажется, она лежит простуженная.

– Вот как? А я не знал. Зайду, разумеется.

– Видите, как все просто.

– Простые решения редко приходят мне в голову.

Зуза нарисовала пальцем на затуманенном стекле сердечко.

– Действительно речь идет об учебнике?

– Вы мне не верите?

Она стерла со стекла рисунок.

– Я думаю, ее родители будут недовольны.

Витек с трудом проглотил слюну.

– А она?

– Пожалуй, вам лучше знать.

– Уже слишком поздно.

– Что поздно?

– Теперь мне уже все равно.

Поезд остановился на станции. Жалобно заныли отпущенные тормоза. Зуза и Витек выскочили на платформу, устланную небывалым, словно бы фосфоресцирующим снегом.

– Не ходите к ней, – быстро проговорила Зуза.

– Почему?

– У меня предчувствие. А мои предчувствия всегда сбываются.

– Теперь уже слишком поздно.

– Я вам добра желаю. Послушайтесь меня.

– Теперь уже все равно.

Она хотела вроде бы еще что-то сказать. Снежинки густо облепляли ее черные волосы, ресницы, мясистые, словно припухшие губы. Она вдруг резко повернулась и побежала вдоль железнодорожного полотна, а Витек спохватился, что до сих пор не знает, где она живет.