Вот только Мадокс страдал, и это было видно невооруженным взглядом. Тишину, которая царила в его новом жизненном пространстве, он воспринимал как шок — настолько он привык жить подле включенного телевизора и в звучном контексте радиоприемника, изливающего новости непрерывным потоком. Поскольку Жорж больше не спускался вниз погулять с Мадоксом, эта обязанность перешла к нам: к мсье Камбреленгу, ко мне, к Пантелису, к горбуну, который по-прежнему оставался безымянным, к Хун Бао, к глухонемому подростку и даже к мадемуазель Фавиоле тогда, когда у нее не было сломанной ноги.

Факт прогулки будоражил Мадокса необыкновенно, не только тем, что он наконец получал право делать малые дела и общаться через созвездие запахов с другими собаками, но и тем, что он мог подходить к газетным киоскам.

Вначале я не отдавал себе отчета в том, почему Мадокс тянет меня с такой силой в определенном направлении, а именно вверх по рю Муфтар, где в доме № 73 располагался книжный магазин, торговавший кроме книг газетами и журналами. Мадокс приближался к этому месту как к источнику жизни, взвинченный до предела: глаза вытаращены, язык высунут, шерсть дыбом, хвост так и ходит из стороны в сторону. Трудно сказать, что видел и что чувствовал Мадокс, подступая к газетам и журналам, щедро наваленным у входа в полном беспорядке, иногда просто грудой, которую хозяин, бывало, оставлял даже мокнуть под дождем. Может быть, Мадокс чувствовал запах типографской краски, запах газеты или просто-напросто обонял информацию. Так или иначе, дойдя до газетного развала, Мадокс, счастливый, садился перед ним и не хотел уходить.

Я иногда пытался угадать, на что же смотрит Мадокс. Он никогда не вперялся в одну точку. Нет. Мадокс явно просматривал заголовки и фотографии. Окинув взглядом названия газет («Либерасьон», «Фигаро», «Монд», «Эко», «Паризьен» и т. д.), он пробегал главные шапки и картинки на первых полосах. То, что Жоржу удалось мало-помалу вытравить из мозга — зависимость от СМИ, — Мадоксу не удалось. Слишком поздно. Мадокс уже не мог жить без стрекота новостей, этот стрекот был той питательной средой, в которой он вырос и в которой получил воспитание.

Когда его выгуливала мадемуазель Фавиола, Мадокс инстинктивно тянул ее в другую сторону, по рю Монж, к университету Жюсье. Неподалеку от университета гнездилось несколько мастерских по починке компьютеров, где можно было купить и бэушные экземпляры. Они всегда были выставлены в витринах, а некоторые включены, и Мадокс останавливался, чтобы поглазеть на движущиеся картинки.

Несмотря на то что Мадокс имел какой-никакой доступ к информации во время своих ежедневных прогулок (мсье Камбреленг как-то раз расщедрился до такой степени, что повел его даже в торговый комплекс на Итальянской площади, где был большой магазин компьютерной и телевизионной техники), так вот, несмотря даже на это, здоровье Мадокса пошатнулось. У него пропал аппетит, интерес к другим собакам, ушла охота играть и стала лезть шерсть. Даже запах от него пошел тяжелый и крайне неприятный.

Мсье Камбреленг решил, что мы должны отвести Мадокса к ветеринару, и поручил мне такового найти. Хун Бао вспомнил, что рядом с Плас Пинель, у магазина живой рыбы, который держал один вьетнамец, он видел как-то вывеску ветеринарного кабинета. Так что мы отправились туда вчетвером: я, Хун Бао и мсье Камбреленг. Мадокс шел за нами со скучающим, рассеянным видом. Прождав в приемной час с лишним в компании двух кошек, белой мыши, мопса, щегла и черепахи, мы с Мадоксом наконец вошли в кабинет ветеринара. Ветеринар, который был, разумеется, китаец, с самого начала спросил нас, кто хозяин животного.

— Ну уж не мы, это точно, — ответил мсье Камбреленг.

Ветеринар-китаец внимательно осмотрел Мадокса, взвесил на весах, заглянул ему в пасть, пощупал язык, проанализировал три шерстинки под микроскопом и провел перед его носом палитрой с пробниками разных запахов.

Мадокс ведет себя так, как если бы у него умер хозяин, сделал заключение ветеринар. Собака ничем конкретно не больна, только угнетена, однако известно, что депрессия может быть смертельна для собаки.

Хун Бао спросил что-то у ветеринара по-китайски, после чего мы все вышли, оставив последнего осматривать белую мышь, которая за ночь расчесала себе затылок в кровь. Ма-доксу ничем нельзя было помочь, таков был, в сущности, вердикт ветеринара и смысл фраз, которыми он обменялся по-китайски с Хун Бао.

Никому не пришло в голову усадить Мадокса перед телевизором или на день оставить включенным для него приемник. Агония собаки длилась еще месяц. Потом он печально угас, устав тщетно ждать чего-то, абсолютно равнодушный к последним жестам нежности своего бывшего хозяина Жоржа и других людей тоже. В его голове тот, кто его бросил, носил другое имя. На человеческом языке этот кто-то назывался Бог, для Мадокса это был стрекот СМИ.

Дневник одного горба

Я — горб. Иначе говоря, я — нарост из слов. Каждый горб, впрочем, рождается из массового бунта слов. Я представляю собой словесное напластование. В данный момент смысл этих фраз читателю понять невозможно. Но все станет ясным чуть ниже.

Итак, я — горб. Существо исключительное. Имею форму мозга, парадоксальным образом выросшего вне головы, рядом с ней. На самом деле я и есть мозг. Я мыслю, наблюдаю, анализирую. Угол моего зрения уникален, потому-то и мышлением я не похож на обычный мозг. Я вырос на спине у человека, пусть так, но на самом деле человек, который меня носит, есть продолжение меня.

Нелегко быть горбом. По улицам скользят во все стороны тысячи кривых ног, тысячи жирных задниц, тысячи двойных подбородков, тысячи косых брюх, тысячи узловатых пальцев, тысячи голов от Сент-Илера… Миллионы безобразнейших частей тела кружат по бульварам, площадям, вокзалам… Миллионы взглядов натыкаются на все эти узлы, сочленения, наросты и анатомические деформации. Однако ни на какое из отклонений не смотрят с таким ужасом, как на горб.

Нет, в этом мире горбов не любят. Любовь — вот то главное, чего мне не хватает. Я чувствую, что меня никто не любит. Я знаю, что меня никто не любит. С самого начала я жил без любви, никто не относился ко мне с терпимостью или сочувствием. Немногие существа в мире так обездолены, как я.

С первого взгляда меня помещают в категорию вредных особей, как будто я — какой-нибудь микроб. Не раз я чувствовал этот взгляд, застревающий на моих протуберанцах. Когда на меня смотрят, как на микроба, я тут же чувствую, что этот взгляд проникает в меня, как кислотный дождь.

Я страдаю с тех пор, как появился на свет — из-за того, что меня никто не любит, и из-за того, что я одинок. За тридцать лет жизни я нечасто пересекался с другими горбами. От силы три-четыре раза за все это время. Но еще ужаснее то, что меня презирают другие органы тела, частью которого я являюсь, — как внутренние, так и внешние. Странным образом мной гнушаются желудок, сердце, печень, легкие… Меня недолюбливают, я это чувствую, плечи, руки, колени… Пальцы трогают меня с брезгливостью, а в последние годы человек, который, по сути, есть мое продолжение, вообще перестал смотреть в зеркало и проверять, как там я.