Так как я постоянно бывал у первого боярина (bei dem obersten Herren) Ивана Петровича Челяднина и для него помогал одному поляку переводить на русский язык немецкий Травник (Herbarium) — к этому у него была большая охота и любовь, — то этот боярин пошел со мной в Поместный приказ и приказал дьяку Василию Степановичу дать мне то поместье, о котором я бил челом. В приказе он оставался до тех пор, пока не была подписана грамота.

Был некий дворянин, прибывший из Гаррии или Вирландии, по имени Эверт Бремен, der konte sonst nicht gefordert werden, denn er hatte nur auf seinen Adel gefreiet ein Weip aus der Stat Bolozka vorfuret[80]. Его-то я и послал в мое поместье управлять моими крестьянами согласно наказа, который я ему дал на немецком и русском языках. Он, однако, не обращал внимания на мои писания и управлял крестьянами по лифляндскому обычаю. Оттого и запустело мое поместье. Тогда я попросил названного выше боярина (Boiaren), Семена Курцова, ведавшего охотничьих птиц, соколов и / об./ орлов, и говорил ему:

«Поедем вместе со мной и с этим парнем в Разрядный приказ (Krigscanzelei)». Все, что он говорил, тотчас же секретно записывалось. Когда он впервые пришел, то он попал не в тот приказ, куда следует. Он должен бы пойти в Посольский приказ (Gesantencanzelei) — и это было бы правильно, ибо там ведаются и вершатся все немецкие и татарские дела. А в Разрядном приказе ведаются все воинские и польские дела.

Семен Курцов тотчас же приказал написать память или памятную записку; как обычно, она была написана так: сначала на их языке «Лета (leta), т. е. anno, и так как по русскому обычаю счет ведется от сотворения мира, то они пишут letha 7000 и несколько сотен. Потом идет изложение дела. «Никита Фуников, уравняй этого нововыезжего немца с теми, кто ему в версту». Потом стоит число месяца «того же лета», потом день. Возле, совсем рядом с числом, дьяк пишет свое имя. Эта память остается на Казенном дворе (Schazhove). Все памяти подклеиваются одна к другой и наматываются в столпики (rollenweise). / 80/ На Казенном дворе была написана другая память — «Путило Михаилович и ты, Василий Степанович. По указу великого князя дайте этому нововыезжему немцу поместья 150 четвертей (Setwerten) в московских городах или уездах (Bereitungen?), что бы не было пусто». Эта память остается в Поместном приказе.

Когда отравили великую княгиню Анастасию Романовну, великий князь послал в Лифляндию, в Дерпт, за некоей вдовой Катериной Шиллинг. Ее везли на Москву в золоченой карете; великий князь надеялся, что она поможет великой княгине. Он щедро одарил платьем ату женщину и сказал ей: «Еслиг ты поможешь моей царице, мы пожалуем тебя на всю твою жизнь половиной доходов с Юрьевского уезда (des Stifts Dorpte) в Лифляндии». И великая княгиня просила: «Ты же можешь помочь мне. Помоги же!». Великая княгиня умерла, и женщина эта была обратно отвезена в Лифляндию. Затем, когда великий князь приказал вывести лифляндцев изо всех занятых им городов, то на Москву вывезли только одну эту женщину вместе с ее дочерью, сестрой Werenberg'sse и братом ее Иоганном Дрейером[81]. Великий князь приказал дать ей / об./ двор на Москве. Когда же великий князь отправил Иоганна Таубе в Лифляндию, чтобы привлечь на свою сторону герцога Магнуса, Иоганн Таубе упросил великого князя позволить ему вывезти вместе с собой в Лифляндию эту женщину с ее дочерью, сестрой и братом. Уезжая, она подарила мне свой двор со всем своим хозяйством, так как я был дружком ее дочери. Теперь она с дочерью живет в Риге в Лифляндии.

На этом дворе я посадил своего слугу Альбрехта, который шинковал исполу. Я выдал ему купчую, как будто бы я продал ему этот двор. Когда я жил в опричнине, этот рассудил так: «У меня на руках купчая; с ней я могу принудить моего господина и оттягать от него двор». У меня же был верный друг Адриан Кальп, лифляндский дворянин. У нас с ним был уговор: в случае смерти кого-либо из нас один должен наследовать другому. Альбрехт противу моей воли и без моего ведома поехал во двор, схватил его Адриана Кальпа за горло и отнял от него завещание (Brif); самого его выкинул за ворота и вопреки моей воле остался жить во дворе Адриана Кальпа. Адриан Кальп думал о побеге: он хотел уехать со своими деньгами. Но по дороге скончался от чумы; там при дороге его / 81/ и схоронили. А его малый увез его деньги в Лифляндию и доставил их Иоганну Таубе. Из-за чумы дороги были заняты заставами, а потому я и не мог вернуть этих денег.

А Фромгольд Ган, который вышел со мною из Лифляндии в Москву и был со мною дружен, начал действовать по такому плану. Он написал челобитье, передал его на Казенный двор (in dem Schaz) Григорию Локурову; в этом челобитье он просил разрешения креститься по русскому обряду. Для московских господ великая радость, когда иноземец крестится и принимает русскую веру: обычно они старательно ему в этом помогают, считая, что они правовернейшие христиане (die heiligsten Christen) на земле. Обыкновенно они же бывают и крестными отцами и из казны выдают новокрещенным крестильный подарок (Раtenpfennig) и злотые, а также всячески помогают ему в дальнейшем.

Когда Фромгольд Ган пребывал, как полагается, шесть недель в монастыре, где его поучали и наставляли в русской вере, он прислал ко мне из монастыря с просьбой доставить ему лютеранскую Библию. В этом я, конечно, не мог ему / об./ отказать. Но когда он вышел из монастыря и крестился, он получил крайне незначительный крестильный подарок, потому что не догадался попросить в крестные отцы настоящих бояр.

А позже он был отчаянно побит в своем собственном имении своими же соседями — служилыми людьми Boiare.n, с которыми он затеял неразумное дело.

Он жил постоянно на своем дворе в имении; а когда запустошил поместье, то расчитывал получить другое. Но это ему не удалось, ибо, кто хочет иметь поместье, тот должен иметь деньги. Надо смазать сковороду маслом, коли хочешь испечь себе пирог, не то пирог прилипнет и подгорит. Если уже нет денег, можно использовать и другие средства, но для того надо иметь неплохую смекалку!

Фромгольд Ган, крестившись по русскому обряду, не мог уже бывать в нашем обществе. Так как нигде ему не было места — он, раздосадованный, просил великого князя, чтобы тот взял его в опричнину, при чем сослался на меня, будто бы он мой товарищ. Великий князь послал ко мне узнать — так ли это. Я подтвердил, будто это правда. И великий князь снова дал ему поместье в уезде Ржевы Володимировой. Так, Фромгольд Ган попал в опричнину.

Тогда, как уже было описано, великий / 82/ князь отправился грабить свой собственный народ, свою землю и города. И я был при великом князе с одной лошадью и двумя слугами. Все города и дороги были заняты заставами, а потому я не мог пройти со своими слугами и лошадьми. Когда же я вернулся в свое поместье с 49 лошадьми, из них 22 были запряжены в сани, нагруженные всяким добром, — я послал все это на мой московский двор.