Едва успел выбежать на двор и долго, мучительно выблевывал нутро за углом сарая, жутко ненавидя весь белый свет, проклятую старую ведьму, лишившую его забвения в вине, и хитроумного кузена, выполнившего свое обещание. Отдышавшись, Сомпольский понял, что пить он больше не сможет. Никогда. Иначе приступ окажется еще хуже — он еще ни разу не обманулся в своих внутренних ощущениях, а экспериментировать не было никакого желания.

И началась трезвая жизнь, ставшая для него еще более мучительной, чем прежняя. Злоба уже не копилась и не плескалась через край, — она душила…

Кузен, словно подслушав его настроения, вновь неожиданно объявился. Попарились в баньке, куда не было ходу супруге, пили после парной квасок, и монотонно журчал голос Геннадия, наставлявшего, как жить дальше — что и где узнавать, чем интересоваться, а чем нет, с кем заводить знакомства, а кого опасаться, как огня.

— Уеду я, — потянувшись тощим сильным телом, сказал кузен. — А ты жди, новые люди теперь у власти в Германии, свернут они нашим шею, дай только срок.

— Пока солнце взойдет, роса очи выест, — уныло ответил Савелий. — Тяжко мне, Гена, да еще эта под боком…

— Уладим, — хохотнул, хлопнув брага по плечу, бывший офицер, — не все сразу. Но гляди, — он приблизил свое лицо почти вплотную к брату, глядя ему в глаза. — Ты мне потом свободный нужен будешь. Понял? Новый хомут не надень.

Савелий только недоверчиво хмыкнул и забыл про тот разговор, а кузен вскоре исчез, будто его и не было.

Зимой, отправившись на речку полоскать белье, жена неожиданно провалилась в полынью и, вытащенная из нее, не приходя в сознание, тут же скончалась. Да и вытащили-то, как выяснилось, уже только труп.

Овдовев, Сомпольский первое время погоревал — хозяйство приходило в упадок, разладился быт, — но потом потихоньку ожил и вспомнил про обещание кузена — неужто у него остались здесь люди, способные на убийство? Иначе с чего бы вдруг здоровой трезвой женщине утонуть, не заметив огромной, черной на фоне льда, полыньи? От таких мыслей делалось томление в груди и становилось страшно до икоты. Однако постепенно он успокоился.

Страна жила большими делами — в том большом мирe были Халхин-Гол и Финская война, полеты Чкалова и строительство Комсомольска-на-Амуре, воссоединение Западной Украины и Западной Белоруссии с братскими народами, знаменитые Магнитка и Автосталь, процессы троцкистов и спасение челюскинцев, а в маленьком мире Савелия Борисовича родился и окреп холодный расчет, возобновились ни к чему не обязывающие встречи с «дамами» под патефон и сладенькое винцо, которого он в рот не брал. Сказать, что Сомпольский не ждал кузена, нельзя — иногда появлялись незнакомые, судя по всему, проезжие люди, стучали в окно, оставались переночевать и жадно выспрашивали новости о заводе, обещая, что и Геннадий вот-вот объявится.

Появился тот в сорок первом, вместе с толпами эвакуированных. Придирчиво оглядев домик брата, скупо похвалил:

— Молодцом, но про баб теперь забыть. Дело делать будем. Час пришел, наше время настало.

Где устроился кузен, Сомпольский не знал, но частенько тот неделями оставался у него, не выходя из дому. Завел себе рабочий ватник, серые валенки с самодельными галошами, склеенными из старых автомобильных камер, рваный треух, и в этом одеянии неузнаваемо преображался. Попытки кузена диктовать Савелий пресек — сам набрался опыта и лучше него знал, что интересовало «друзей» Геннадия. А деньги у того были, много денег.

После поражения немцев под Москвой кузен на лето пропал и вновь объявился только поздней осенью — злой, похудевший, но довольный.

— Нормально, — жадно поглощая пищу, бурчал он с набитым ртом, — все нормально. Глупо рассчитывать свалить их за три-четыре месяца. Но мы свое сделаем так, что они всю жизнь не додумаются.

И опять пошло по-прежнему: исчезновения, появления, недельные затворничества. Савелий Борисович боялся, что кузен прячет рацию, но тот как-то со смехом объяснил, что отсюда до немцев не достанешь с портативной рации, да и не нужна она, когда есть надежная и отлаженная связь; радировать — дело других, а их забота — добывать данные о стали, броневых листах, характеристиках выпускаемых боевых машин.

Когда Геннадий пропал в очередной раз, Сомпольский сначала не встревожился, но потом случайно узнал от одной давней знакомой о неизвестном раненом, которого чекисты прячут в палате военного госпиталя, и сердце нехорошо ёкнуло — конец!

Бежать? Куда? Бежать ему некуда, и оставалось только молить Бога, чтобы кузен отдал ему свою грешную душу, и трястись от страха при звуке проезжавших под окнами машин и каждом стуке в двери — вдруг за ним, или, хуже того, пришли сделать то же, что сделали с Геннадием? Ведь его убрали свои же, то есть его… Тьфу, пропасть, запутаешься!

Почему-то чекисты казались ему в этой ситуации чуть ли не избавлением от неминуемой смерти — все же русские, а там как кривая выведет…

Вспоминая показания Сомпольского, Сергей Иванович брезгливо поморщился, подавив желание сплюнуть — зачем он выбрал себе такую профессию, где приходится иметь дело не с самыми лучшими людьми, копаться в кровавом дерьме измен, бандитизма, шпионажа? Не лучше ли было стать, например, школьным учителем: дети, светлые головенки над партами, высунутые от старания языки, испачканные чернилами рожицы, чистые души, которым еще неизвестно взрослое грехопадение и неведомы жуткие страсти…

Тоня спустилась по лестнице со второго этажа, и, пока она медленно шла вниз, Кривошеин успел разглядеть, как похудела девушка, отметить глубоко залегшие под глазами тени, запавшие щеки и почти восковую бледность лица. Поздоровавшись, она поправила волосы под косынкой и устало присела на деревянную скамью, жестом предложив Кривошеину располагаться рядом.

— Устала? — не зная, как начать разговор и удивляясь собственной робости в присутствии этой, в сущности, девчонки, спросил Сергей Иванович.

О чем с ней говорить? Начать рассказывать про Первухина, обещать устроить ее вновь на завод? Пойдет ли? Вон как упрямо закусила губу и уставила глаза в пол, выложенный кафельными плитками — квадратик желтый, квадратик красный, потом снова желтый…

— Устала, — эхом откликнулась Тоня.

Он уловил запах карболки и йода, исходивший от ее застиранного белого халата, запах риванола и каких-то мазей, — запах госпиталя и послеоперационных больных.

— Тяжелых много, — вздохнула она. — Бои большие были. У нас все койки забиты, даже по коридорам лежат. Что же во фронтовых-то госпиталях?

Кривошеин не ответил. Зачем его вообще принесло сюда: утешить, помочь, сказать какие-то необязательные слова?

— Может, помочь тебе чем? — он вытащил платок и высморкался, проклиная себя в душе за то, что неспособен найти для нее верных слов. Ну не выходит, хоть режъ.

— Достаньте мне пропуск в Москву, — повернувшись к нему, неожиданно попросила она.

— Вона, в Москву? — ошарашено переспросил Сергей Иванович. — К своему Антону хочешь ехать? Только там ли он?