Рожая третью концепцию, Матвей уже не мог удержаться от смеха. Это была история кубинского революционера, сражавшегося под предводительством Святого Владимира, и в октябре убитого белогвардейской пулей. И вот, спустя сто лет Святейший Двуглав силой своей божественной мысли воскрешает героя Революции, и кубинский боец в бушлате, пропахшем порохом, шагает по современному Сталинбургу, восхищаясь тем, как хорошо теперь живется в Священном Союзе. И юные жизнерадостные сталинбуржцы чествуют усатого кубинца, дарят ему алые гвоздики, фотографируются с ним на звездофоны, угощают пломбиром и носят на руках. Да, не зря сражался он и не зря отдал он жизнь свою за счастие потомков!

Закончив описание трех концепций седьмого мая, Матвей доложил об этом настоятелю монастыря. Тот тут же прислал уже знакомую Мэту монашку Октябрину, которая отпечатала рукопись на компьютере и переслала ее отцу Лаврентию, а также в Министерство культуры.

Вечером того же дня режиссер получил знак, что его писанина одобрена — ему вручили приглашение на Парад Победы: трибуна для почетных гостей, сектор имени Преподобного Лазаря.

И вот наступила заветная дата — девятое мая. Этот день начался со звонка от Севы, который похвалил брата за самоотверженный труд и указал на то, какая это высокая честь — получить почетное приглашение на Парад Победы. Также он напомнил, что завтра они с Лушей ждут Матвея в гости — тогда же братья смогут обсудить дальнейшую работу над сценарием. Когда Мэт спросил, какая из концепций понравилась больше, Сева ответил, что все три хороши и нужно подумать, как их объединить. Будешь объединять без меня — подумал Матвей, а вслух выразил благодарность за внимание к проделанной им работе, за билет на парад и за приглашение в гости.

— Храни тебя Двуглав! — произнес Сева, прежде чем повесить трубку.

Когда Матвей отошел от телефона, монах сообщил ему, что машина ждет у выхода. Выйдя из дома творчества, режиссер увидел отдраенную до блеска черную «Волгу» и стоящего перед ней отца Лаврентия.

— Ну, здравствуй, сученок! — произнес священник, раскрывая перед ним объятия.

Матвею так хотелось поскорее свалить из этого унылого места, что он был согласен даже на лобызания с попом, от которого, несмотря на раннее время, отчаянно разило водкой.

— А я ведь думал, ты полное ебанько, — признался святой отец, когда они сели в машину. — А ты, оказывается, ого-го! Можешь ведь, если тебе яйца как следует прищемить! Да не ссы ты, про яйца — это я фигурально, никто тебе их не прищемит.

— Благодарю за высокую оценку со стороны правоверного духовенства, — ответил Мэт.

— Ты мне эти блядские штучки брось! Что ты как неродной? Сколько мы с тобой вместе за эти дни пережили!

— Пережил в основном я, а вы кокаин нюхали да баб трахали.

— Эх, Матфейка, сразу видно — ни хуяшеньки ты в правоверном служении не понимаешь. Думаешь, это легко — с утра до ночи за благо Отчизны молиться? Ведь весь Священный Союз, можно сказать, на духовенстве держится — на наших плечах натруженных. Мы как атланты, сука, как титаны духа. А титанам и отдохновение нужно титаническое. Отсюда и наркота, и блядство, и азартные игры, и другая хуйня, которая непосвященному вроде тебя может мирскими грешками показаться…

Мэт слушал вполуха — он все ждал, что дорогу перекроют агенты-каббалисты, которые за бороду вытащат попа из машины, а его с почестями доставят в безопасное место, чтобы оттуда переправить в Москву. Но этого не случилось — до города они доехали без происшествий. Когда уже подъезжали к Красной площади, преодолев перед этим три пропускных пункта, святой отец как бы между делом произнес:

— А выблядок-то твой из гостиницы съебался. Ты, если знаешь, где он сейчас, лучше скажи, а то пизда ему.

Режиссер сделал вид, что слышит об этом инциденте впервые. Должно быть, его изумление показалось священнику убедительным, поскольку больше он вопросов на эту тему не задавал. Преодолев, уже пешком, еще два кордона, они оказались перед Кремлем со стороны ГУМа. Между ними и Усыпальницей Святейшего Двуглава, известной Мэту как мавзолей, возвышалось странное строение из фанеры — с башнями по краям, полукруглым куполом сверху и колоннадой спереди. По фашистскому флагу, реявшему над конструкцией, он понял, что это макет Рейхстага, выполненный почти в натуральную величину.

— А зачем здесь Рейхстаг? — поинтересовался он у отца Лаврентия, когда они поднимались на трибуну, откуда должны были наблюдать за парадом.

— Что, Матфейка, совсем заработался? Наши доблестные воины каждый год его штурмуют. Повторяем победу, так сказать.

Заметив какое-то движение в окнах фанерного здания, Матвей не смог удержаться от еще одного вопроса:

— А кто там внутри?

— Кто-кто, пленные немцы — кто ж еще!

— А разве они еще не умерли?

— Те, что у нас с войны оставались, в основном подохли, конечно. Но мы новых набрали — шпионы всякие из числа туристов. Мы ведь их в общем немцами называем, а там и американцы есть, и французы, и японцы, и другая пиздобратия.

— И что с ними будет во время штурма? — не унимался Матвей.

— А сам-то, Матфейка, как думаешь? О, пришли — вот наши места козырные!

Они уселись, и офицер, сновавший между рядами, пристегнул их за ноги к вмонтированным в трибуны лавкам. В ожидании начала парада священник сотворил молитву, которую несколько раз прерывал, чтобы отпить из фляги и проглотить пару облаток с изображением Двуглава.

Вдруг трибуны стихли — как и колонны людей, что выстроились по периметру площади. Зазвучал гимн Священного Союза — все вскочили с мест. На площади появился генсек Птушка — в этот раз не на белом коне, а в паланкине, который несли четыре генерала в парадной форме. Его появление, как и на Первомайском параде, демонстрировалось на огромных мониторах, прикрепленных к парящему над Кремлем дирижаблю.

Под оглушительные возгласы ликующей толпы генералы опустили носилки перед Усыпальницей, и генсек, осеняя своих граждан лучезарной улыбкой, поднялся на трибуну. Камера взяла его крупным планом, и Матвей смог рассмотреть его лишенное морщин лицо, гладкое словно у восковой куклы. Но когда товарищ Птушка уже открыл рот, чтобы начать приветственную речь, изображение на зависших в небе мониторах вдруг подернулось рябью. В следующую секунду трансляция возобновилась, но это уже был не прямой эфир, а запись, и зрелище это было самого шокирующего свойства.

Режиссер узнал это видео с первого же кадра — Паша показывал ему некоторые из записей, которые успел сделать в Сталинбурге. Молодежь, блюющая перед храмом Святого Иосифа после молебна с бесплатным кагором. Кровавый погром в еврейском гетто. Извивающееся в конвульсиях тело, пораженное воротником правды. Затем — новый сюжет: жестокая драка перед ларьком с блинами. Пара алкоголиков, стремящаяся настигнуть третьего в грязном проулке. Оборванные детишки, футболящие дохлую крысу на фоне портрета Святого Владимира… По толпе прокатился нарастающий гул. В отсутствие крупных планов Матвей не мог видеть лица генсека, но даже на расстоянии он уловил, как восковое лицо Птушки скукожилось подобно печеному яблоку.