он провел весь день. Но так уж вышло, что объяснять ничего не пришлось, потому что ругань началась, как только он рассказал, чем кончился разговор с Сэмом Нейлором.

— Такой малости и то для тебя не сделал? А уж наобещал с три короба!

Голос Эммы поднялся до крика, лицо ее тут же утратило всю свою привлекательность. На глазах у Лема она превратилась в обезумевшую мегеру. Потом ни с того ни с сего начала валить всю вину на него.

— А ты тоже хорош, небось палец о палец не ударил, чтоб чего-нибудь добиться. Торчал там, видать, как пень, уши развесил, вот те и наплевали в глупую твою физиономию. Ну ничего, он у меня дождется, я ему все скажу. Вот уж он узнает, что я про него думаю!

Но через некоторое время она одумалась, потому что в конце концов ведь и свой кусок хлеба она не могла заработать при плохих отношениях с Сэмом Нейлором.

— Ладно, завтра сходишь в Седжвотер, — решила она, — и посмотришь, что там за мастерская. А потом, может, еще что подвернется.

На следующее утро безо всякого желания Лем отправился в Седжвотер. За ночь погода изменилась. Стало холодно и сыро, от живости красок леса и холмов не осталось и следа; он сел в трамвай и поехал. Потом он рассказывал, что Седжвотер напомнил ему Галифакс, а все, что похоже на Галифакс, говорит само за себя.

Мастерская находилась в небольшом доме из красного кирпича в маленьком переулке, ею управлял старый немец, кажется, по фамилии Локман, и Лем с первого взгляда почувствовал к нему недоверие.

— Дела сейчас идут плохо, — сказал Локман. — Может быть, попозже. Но вряд ли смогу взять вас на полный рабочий день.

Пока они разговаривали, взгляд Лема скользил по верстакам, и он думал, что Локман, наверное, не врет, что все так и есть.

Но они все же договорились, что Лем будет приходить три раза в неделю: видно, старый Локман был не дурак и сразу сообразил по тому, как Лем разглядывает оборудование, что он свое дело знает.

Вопреки ожиданиям Лема Эмма приняла эти новости спокойно. Видно, она таки побывала у Сэма Нейлора, и он втолковал ей, что рабочие не могут обращаться с хозяевами как им заблагорассудится. Да и все равно в тесном фабричном домишке поговорить наедине было невозможно, так что Эмма не могла высказать всего, что ей хотелось бы: Бакстер тут же читал газету, грея ноги возле печи, а жена его гладила в углу.

— Полкуска лучше, чем ничего, — бросила она довольно мрачно, но ее слова затронули какую-то струну в памяти Лема. Да ведь это были те самые слова, которые сказал ему старик Свит, предложив работать на ферме. И вдруг невесть с чего Лем почувствовал страстное желание снова увидеть и ферму, и поля, и искрящуюся колодезную воду, и чудесное полыхание красок, и солнце в ослепительно голубом небе. Никогда не видал он ничего подобного прежде, и ему казалось, что и жизнь не в жизнь, если не увидит он всего этого снова.

— Пойдем-ка погуляем, — сказал он неожиданно жене, и та, видя, что он что-то задумал и поговорить хочет с ней наедине, сразу согласилась.

На улице было сыро, зябко и туманно, да и стемнело рано, поэтому идти-то особенно некуда. Но им хотелось остаться вдвоем, так что они, не замечая холода и сырости, остановились под навесом кооперативного магазина и стояли, тесно прижавшись друг к другу, пока он выкладывал ей, что у него было на уме.

— Ну, знаешь, такой дурацкой истории я в жизни не слыхала! — воскликнула Эмма, едва он кончил, и пихнула его в бок.

— Но ведь не такая уж она дурацкая, — проговорил он умоляюще.

— Эх, послал мне господь мужа — дела себе не может найти, — сетовала она в дождливую туманную пустоту. — Вздумал пахать на фермера! И кто — ты, с таким ремеслом в руках! Дожили! Да я лучше горбину себе заработаю на фабрике, а до такого не опущусь.

— Да ты послушай меня, — настаивал он. — Ведь у нас будет свой собственный дом, и мы хоть вдвоем побудем. Мне просто тошно от эдакой жизни: скачешь, как канарейка в клетке, и всяк, кому не лень, тебя разглядывает. Ведь и тебе, поди, надоело.

Тут она затихла, и ему показалось, что слова его подействовали. Поэтому он продолжал:

— И что худого в том, чтоб зайти на ферму навестить фермера Свита с женой. Ну, что скажешь, сходим к ним в воскресенье?

И уж он не отставал, пока не уговорил ее хотя бы на это.

Всю неделю он волновался, как бы она не передумала. Но после воскресного йоркширского пудинга и ростбифа она надела праздничную шляпку, и они отправились.

Погода в тот день выдалась не хуже, чем в прошлый понедельник, — жаркая и безветренная. С голубого безоблачного неба на холмы струился солнечный жар, а краски леса казались еще сочней и ярче, чем прежде.

— Ну что, разве не здорово?! — воскликнул он, останавливаясь на середине склона и уговаривая ее полюбоваться видом. Но ей было не до пейзажей. Она надела свое праздничное платье, самое парадное, и идти в нем было тяжело и жарко — она изнемогала. Он и не думал, что эта прогулка окажется для нее такой долгой и утомительной.

Так что он замолчал и старался идти помедленней, чтобы она как можно меньше устала, и на полдороге они присели в тени на поваленное дерево перевести дух.

Когда они добрались до места и увидели белую ферму с зелеными ставнями окон и колодец на обочине дороги, у Лема к горлу подступил комок. Будто бы снова вернулся домой, и сердце его сжалось при мысли, что он может лишиться этой красоты навсегда.

Мистер и миссис Свит сидели на крыльце и приветствовали Лема и его жену так, словно они всю жизнь были лучшими друзьями. Они действительно были добрейшие старики. Немного таких встретишь на белом свете. И Эмма это быстро смекнула, поскольку была женщина неглупая, и, к облегчению Лема, держалась так приветливо и дружелюбно, как только можно было пожелать. Впрочем, насчет этого ему нечего было и волноваться, потому что никакая йоркширская хозяйка не даст повода считать, будто она не умеет себя вести.

Ее глаза вонзались во все, словно буравчики, но даже им не к чему было придраться. Фермер Свит был в выходном костюме, жена его тоже приоделась по случаю воскресенья. Да и в доме все было так чистенько, что, как говорится, хоть