— Может, ты там снимаешь, а потом шантажируешь…

— О, для такого риска нужна отвага. У меня ее нет. Дорогая моя, я зарабатываю иначе. Безопасно. Но поскольку мы с тобой так похожи…

— Мы похожи?

— Да. Мы похожи отсутствием одного и того же. Так вот, мы поедем в Прагу, тебе сделают небольшую операцию, тебя, самое интересное, восстановят… Тебе сделают что-то вроде протеза, который будут заполнять и опорожнять. И платить деньги.

Таня не мигая смотрела на Ольгу.

— Думай, Таня. Как только придумаешь — летим в Прагу. И начнется другая жизнь. Совсем другая. Поверь.

Таня откинулась на спинку стула и смотрела на Ольгу, на ее уверенное свежее лицо. Она вдруг представила себе то, что предлагала ей Ольга. Ей стало не по себе — это неприлично, отдать себя под перевозки, как какую-то сумку, как чемодан… Фу. Но эту мысль очень быстро вытеснила другая — а по своей природе женщина разве не сосуд? В голове помутилось.

— Что перевозить-то?

Внутри Тани все дрожало, когда она задавала вопрос. Да уж конечно, что-то такое, чего нельзя положить в ручную кладь или сдать в багаж. Что-то таинственное, страшное, секретное, но разум подкидывал якорь, за который можно уцепиться: за это хорошо платят. Сердце ухнуло вниз, ей стало больно и страшно за себя. Боже, как ей хочется заработать. Она представила голенастую, вытянувшуюся за последний год дочку в джинсах, которые она недавно надставила куском от старых Сашиных. Ее можно было бы одеть, выучить. И не надо было бы каждый день, просыпаясь, ворошить слежавшиеся за ночь мысли и отыскивать, чем огорчиться в первую очередь. На Сашину удачу у нее нет надежды.

Тане вдруг вспомнилось, как много лет назад она выходила замуж за Сашу. Смешно было на свадьбе, все напыщенные, важные, а речи какие! Не хотела она никакой свадьбы. Сходили бы в загс, и хватит. Денег лишних не было, дурных, как говорила мать, что было — собрали и сняли на них квартиру в Измайлово. А вот никак — надо и все. Саша тоже был за свадьбу. Они ведь тогда только окончили школу. Мать купила ему галстук белый, жениховский, костюм-тройку, он коротко подстригся, явив уши миру. Ей тоже велели нарядиться во все белое, она терпеть не могла этот цвет. В нем она походила на выкрашенного вороненка. А вот одного она не дала с собой сделать: фату напялить. С этой занавеской на голове, отделяющей винность от невинности, она себя не могла представить. И как всякая необходимость, тем более кем-то навязанная, свадьба раздражала. Чем ближе подходил ее день, тем на душе становилось не радостнее, а тоскливее.

Провожали ее девчонки с любопытством. Они все давно готовы были пройти через это, только не было с кем. И после выпитого на девичнике вина, доступного в ту пору, очи признались, что тихая Танечка премного всех удивила. Надо же, самые любвеобильные еще в девках.

Гости на свадьбе изображали понимание момента. Дядя Дима, родственник Саши, запомнился Тане больше других. Он щурил глаза, растягивал влажные облизанные губы, рисовал картинки, что будет потом, когда гости наедятся, а молодые уедут на снятую квартиру. Она помнила, как свекровь с неодобрением разглядывала затоптанный и стертый подметками мигрирующих квартирантов паркет, стены с выцветшими обоями и несвежий потолок, ничуть не напоминавший о горних высях. Перед ними эту квартиру снимала одна киноактриса, довольно известная, с ребенком. В шкафу валялась кукла с оторванной ногой.

— Боже мой. Все чужое, грязь — и та чужая. Ну почему вы не хотите ждать? Ведь впереди такая долгая жизнь. — Она качала головой, а Саша упрямо сводил брови и громко сопел, раздувая ноздри.

Она вспомнила, и сердце екнуло. Как жалко ей стало юную беспомощную девочку, окунувшуюся в обыденную жизнь. Да, они горели страстью, они попробовали ее утолить. Испугались. И поженились. Вот как теперь могла расставить все по местам взрослая женщина, глядя с высот нынешних лет. Да, она любила его, так, как могла тогда. С тех пор он стал для нее братом, сыном и потом уже мужем.

Как сейчас она увидела гору бледных вареных цыплят, вынутых из зеленого эмалированного ведра, стеклянные, под хрусталь, ушатики с икрой, сквозь черную и красную осыпь ее виднелось дно. К ней вернулась тоска от мысли, что завтра все эти люди придут снова, сядут за этот стол, доедать. А их, как лакомое блюдо, станут доедать глазами. Особенно ее, вчерашнюю невесту. И дядя Дима будет снова облизывать языком синюшные губы. Она давно замечала в людях неугасимую уверенность — никуда от жизни не денешься. Не прыгай. Будешь как все. Сами были норовисты, а житейская узда кого хочешь укротит.

Таня попыталась отвлечься от старинных видений, потрясла головой и снова спросила:

— Ну, так что перевозить-то?

— Дорогое лекарство, точнее, его основу. С его помощью страдания многих обреченных женщин облегчатся. Кто знает, не пригодится ли такое лекарство нам с тобой, Таня, — добавила она тихо.

— Типун тебе на язык. — Таня повела плечами.

— А что ты думаешь? Лекарства от рака пока не придумали, и, насколько я понимаю, его природа не ясна. А пока она не будет ясна, лекарства не найти. Случайность маловероятна.

Таня молчала. У нее засосало под ложечкой, как тогда, когда она ждала результат гистологии. Десять дней подряд она просыпалась с одной и той же мыслью — что у нее? Есть у нее то, страшное, что подозревали, или нет? Она не думала больше ни о чем, она молила Бога, чтобы он дал ей время вырастить Катеньку. В палате на шестерых она видела тех, кому не дано посмотреть на своих детей, когда они станут взрослыми. Ее соседке по палате — молодой, еще недавно цветущей женщине — прописали химиотерапию. Таня в ужасе наблюдала, как день ото дня она меняется — худеет, бледнеет, пышные густые волосы теряют блеск, а глаза все чаще замирают, прикованные к одной точке. Когда к ней приходил Саша, с бледным до голубизны лицом, будто с картин художника Сомова, она смотрела на него с некоторым изумлением — а что он станет делать без нее? Боже, как он похож на того мальчика, которого она подхватила за руку и увела с их собственной свадьбы раньше времени, когда взрослое поколение дотанцовывало свой вальс под музыку на севших батарейках. Он оглядывался на дверь, словно желая у кого-то спросить разрешения — а можно ли уйти?

На свежем воздухе, настоянном на сиреневом запахе, целовала его Таня и говорила:

— Пойдем, пойдем, муж мой. Ты ведь не сегодняшний, ты ранешний.

Она знала, о чем говорила.

Эта ночь не была их первой брачной ночью. Она уже была. Раньше. Они уже давно любили друг друга…

Таня увела его тогда от пьяных голосов свадьбы в темноту, к Москве-реке, стучавшей свинцовыми водами о бетонные берега-стены. И с тех пор не отпускала его руку. А он вырывался. Потом к другой ее руке прицепилась дочка Катя, доставшаяся с большими трудностями. Так они и жили втроем — Таня в середине с раскинутыми по бокам руками…

А потом, когда она заболела, Саша, стоя возле ее кровати, смотрел на нее такими же глазами, как тогда, словно спрашивая разрешения уйти.