— Да ладно, — скептически хмыкнул Синцов. — Ну хоть одну назовите.

— Да и не одну могу, — радостно сказал эксперт. — Из каких желаете? Из наших? Пожалуйста: 2002 год, Москва. «Маньячка из Зюзино», как ее назвали опера, двадцати двух лет от роду, четверых мужчин прирезала в течение трех месяцев. На улице нападала сзади с ножом, перерезала горло, причем выбирала жертв по возрастному признаку, всем было за пятьдесят.

— А мотив? — заинтересовалась я.

— К сожалению, хроника об этом умалчивает. Но сопоставляя возраст убитых и самой маньячки, можно предположить, что в семье имел место инцест, она, вероятно, стала жертвой сексуальных домогательств отца или отчима, или дяди, или другого родственника. И стала мстить мужчинам возраста ее обидчика, возможно, даже внешне похожим на него. Им просто не повезло, что они встретились на ее пути. Таков обычный мотивационный механизм серийного убийцы: в детстве он переживает какую-то обиду, потрясение, унижение, предается фантазиям о мести, а в дальнейшем находит кого-то, напоминающего ему обидчика, и переносит на него свой страх или гнев, или ненависть. И это, кстати, помогает убийце психологически справиться с оценкой своего поведения, избавиться от чувства вины — он ведь просто совершает акт возмездия. И неважно, что это возмездие направлено на невинную жертву.

— Хочется слезу пролить, — заметил Синцов. — Что ж им всем, обиженным деткам, талоны на усиленное питание выдать?

Я только открыла рот, чтобы обозвать Синцова половым шовинистом, как меня опередил наш гостеприимный хозяин:

— Ваш сарказм, Андрюша, носит гендерную окраску. Вы инстинктивно, подсознательно охраняете интересы своего пола, и вам неприятно слышать рассуждения, объясняющие убийства мужчин как возмездие за обиду, нанесенную женщине. Согласитесь, вам психологически проще было бы работать по розыску убийцы-мужчины, убивающего невинных женщин, чтобы удовлетворить свои низменные страстишки, да? Я прав?

— Нету невинных женщин на свете, не бывает, — проворчал Синцов. Но спустя секунду признал, что еще не сталкивался с маньячками и не уверен, что справился бы.

— Но ведь не все же такие бедные, обиженные детки, которые выросли и мстят за свою поруганную судьбу? — настаивал он.

— На первый взгляд — не все, — вздохнул Катушкин. — Есть маньячки с другой мотивацией. Вот хотя бы — вошедшая в историю «Сестра-смерть». Хорошее имечко? 1981 год, Дженен Джонс, медсестра детского отделения интенсивной терапии больницы города Сан-Антонио в Америке. Во время ее дежурств дети-пациенты мерли один за другим, и никто не понимал, отчего. После того как умер десятый ребенок, она уехала в другой город, снова устроилась в педиатрическую клинику, и снова стали умирать дети. Она даже спектакли разыгрывала с героическим спасением больного ребенка: делает ему процедуры, ребенок начинает задыхаться, сестра спасает его, все рукоплещут. Во время следующей процедуры ребенок снова перестает дышать, сестра опять прикладывает нечеловеческие усилия к его реанимации, но ребенок умирает. Ах, ох! Медсестра страдает больше всех! Раскололи ее случайно: нашли упаковку от сильнодействующего препарата, вызывающего расслабление мускулатуры и внезапное нарушение дыхания. Призналась в шестнадцати убийствах.

— Господи, зачем?! — ужаснулся Синцов. — Можно еще понять, когда парень фантазирует сначала о том, как занимается любовью с Мисс «Земной шар», а после того как местная Мисс 9-й «б» ему грубо откажет, вдруг начинает воображать, как он ее привязывает веревками к мусоропроводу, а потом по кусочку от ее пышных форм отрезает…

— А вот я не могу понять, — перебила я его. — Почему надо фантазировать о том, как ты кого-то режешь на кусочки? Это же признак больного мозга и больной души.

Катушкин задумчиво покашлял.

— Рефлекс. Может быть, они не так уж и виноваты…

— То есть все-таки талоны на усиленное питание? — съязвил Синцов.

Он поморщился:

— Не надо крайностей. Я вас уверяю, что почти все маньяки — несчастные больные люди с изломанным детством. Их родители не любили и не хотели. Роберт Ресслер тоже считал, что серийными убийцами становятся те, кто в детстве страдал и испытывал психологические травмы. У нас в Питере, помните, был милиционер-маньяк, в метро дежурил, с девушками там знакомился и потом их убивал? Да конечно, помните, Андрюша, вы же его задерживали.

— Умирать буду, не забуду, — пробормотал Синцов с загадочным видом. Наверное, вспомнил не столько серийные подвиги милиционера-маньяка, сколько собственный рубец на сердце, полученный при его задержании.

— Ох, сколько я потом времени провел с ним в камере с любезного разрешения суда… — Катушкин мечтательно завел глаза в потолок. Вид у него был умиленный, словно он вспоминал про свидание со сказочной красавицей в яблоневом саду. — Три блокнота исписал, как с ним было интересно… Да, простите, отвлекся. Что хотел сказать: он был таким нежеланным ребенком, что до семи лет слово «мама» не выговаривал. Ну, и кто из него мог вырасти?

Меня вдруг бросило в краску. А что же мой-то собственный ребенок думает про меня? Про мамочку, которая все время рвалась из семьи на работу, читала дома на кухне уголовные дела вместо сказок ребенку, не всегда успевала приготовить обед, потому что зависала на месте происшествия… Каким богам молиться, чтобы он понял, что я все равно его любила и люблю больше всех на свете и что любовь к своему дитятке заключается не в количестве прочитанных сказок и поджаренных котлет? Вернее, не только в этом…

А Катушкин меж тем продолжал своим монотонным хрипловатым голосом:

— Но бывает, что криминогенная личность формируется в результате сильного шока. Все хорошо было в детстве, однако некое экстремальное событие вдруг оставляет сильнейший отпечаток на психике. Был такой серийный убивец, «Питон»…

— Опять американец? — спросил Синцов.

— Зачем же? Наш, советский. Самурхан Индеев. Был талантливым ребенком, физически развитым, занимался гимнастикой в известной спортивной школе. И как-то во время тренировки его товарищ по сборной, такой же пацаненок, сорвался и упал плашмя на железное основание брусьев, получил травму. Мальчишка подумал, что тот умер, подскочил к нему, схватил за голову, увидел зияющую рану, почуял запах крови и пота. Его ужас охватил, а потом вдруг случилась эрекция и семяизвержение. Вот вам, пожалуйста, и условный рефлекс. В голове жестко закрепилась связка: «кровь — пот — сексуальное возбуждение». Все это пришлось на период полового созревания. Он все время в голове крутил эти воспоминания, развивал их, фантазировал — хотел снова и снова испытать приятные ощущения. Стал специально себе пальцы резать, делал это после тренировок, чтобы одновременно вдохнуть запах крови и пота. Десять лет так фантазировал, подрос, зверски убил трех девушек-студенток, жестоко их порезал. Пил их кровь и уже мертвых насиловал.

— О господи, —