Вера очнулась. Рядом в темноте кто-то ходил.

Пара ног прошла от шкафа к двери, а после в ее сторону и замерла возле.

Впервые за долгие годы Вера стала по памяти говорить, что верует во Единого Бога-Отца, Творца Неба и Земли, видимого и невидимого. Верует во Единого Господа Иисуса Христа, сошедшего с Небес, распятого, страдавшего, погребенного и вознесшегося. Вера повторяла, что верует, верует, верует, и одновременно нащупывала связку ключей с фонарем, не зная, что лучше: увидеть или оставить во мраке. Фонарь отползал от пальцев, но она настигла его и выпустила луч.

И тут же вскочила на кровати в полный рост, вжавшись в стену.

Пыльный пол был покрыт отпечатками разных, больших и маленьких, размера баскетболиста и делающего первые шаги малыша, рифленых и гладких обувных подошв.

Она стала разметывать пыль.

Стала ползать, растирая следы ладонями. Пыль клубилась в скачущем луче. Уничтожив последний отпечаток, Вера поднялась, отряхиваясь и чихая. Настало время проветрить.

Рванула импровизированную занавесь. В том месте, где недавно было окно, теперь стояла капитальная, оклеенная обоями стена, ничем не отличающаяся от соседней.

Вера кинулась к двери, ведущей из ничьей комнаты в ее арендованную.

Дверь на месте.

Дернула.

Заперто.

Толкнула.

Заперто.

Принялась пинать и стучать.

Неужели замок защелкнулся? Не может быть. Это не такой замок. Этот с большим ключом и широкой старомодной скважиной. Он не мог защелкнуться.

Прильнула к скважине.

Темень и едва ощутимый ветерок.

Ночь, поняла Вера и уже собралась отнять глаз, как заметила по ту сторону движение.

Моргнула.

В скважине дрогнуло.

Она отстранилась и посветила.

И поползла прочь от двери, ногами и руками отталкиваясь. Ее трясло, как плохо закрепленную стиральную машину.

Печень на почки, почки на сердце.

Серебряный глаз глядел на нее из скважины.

Ужас наполнил Веру, как гипс, которым помпейские археологи музейным зевакам на потеху заполняют человеческие, оставшиеся в застывшем пепле пустоты. Подвывая, она каталась по комнате, но глаз настигал везде.

Вот бы подскочить к окну, распахнуть и прыгнуть.

А лучше прямо сквозь стекло. Проломить оконные перекладины, избавиться навсегда.

Только окна нет.

Тогда за город, на шоссе.

Стала собирать разбросанные тряпки. Пригодятся. Фонариком светила аккуратно, чтобы с улицы не заметили. Хоть окна нет, а рисковать не стоит.

Протиснулась за шкаф, отодвинув его от стены.

В клиновидном закутке было надежно, но тесно. К задней стенке лепилась покоробившаяся бумажка со штампом фабрики, годом выпуска, номером изделия.

Осветила.

Цифры скакали, ссорились, перестраивались. Четверка подталкивала острой коленкой круглый бок девятки, семерка клевала двойку, римские палочки-галочки дребезжали частоколом. Цифры складывались, становясь увесистым числом, разбивались в брызги о край дробного столбика. Цифры охамели не случайно, они что-то знали. Они специально выкрутасничали, кривлялись и дразнили.

– Да, я рухлядь! – завопила Вера.

Шкаф был выпущен в год ее рождения, в один день с нею. Он давил на грудь. Халат зацепился за шляпку гвоздя. Она рванулась. Материя затрещала. Шкаф шумно придвинулся к стене.

Перевернула кровать, отыскала на днище наклейку.

Тот же год и день.

На старом пальто бирка из прачечной.

Смятый кассовый чек.

Цифры, цифры, цифры.

Вера погрозила кулачком вокруг себя. Повсюду камеры и микрофоны. Стараясь выглядеть непринужденной, оторвала прозрачную обложку от водительских прав, соскребла фотографию. Теперь никто не догадается, что это она.

Что-то коснулось головы.

Вскрикнула.

Махнула фонарным лучом.

Прямо перед ней покачивался абажур с огрызком взорвавшейся лампочки. Он опускался вместе с потолком. Шкаф полз на нее, стены сдвигались. Страшный скрип и скрежет обрушились на слух.

Под нажимом потолка шкаф хрустнул, боковые стенки и дверцы распались. На макушку надавило.

Склонила голову к плечу. К уху прижалась потолочная штукатурка, до которой еще несколько минут назад не смогла бы допрыгнуть.

Прислушалась к потолку, как к земле прислушиваются.

Нарастающий гул.

Полоснув по стене лучом, высветила новую дверь, которой раньше не замечала. Переставляя собой, будто куклой, приблизилась. Дверь сокращалась вместе с отведенным ей в стене местом. Вера толкнула ее головой и выплюнулась из ничьей комнаты.

Потолок и пол тотчас сомкнулись.

* * *

Вера обнаружила себя на полу в помещении, напоминающем ее нынешнее место жительства. В окно проникал осенний свет.

Тело ходило ходуном. То голову тряхнет, то колени стукнут, то всю передернет. Под лицом будто бегала мышь. Справившись кое-как с дрыгающимися конечностями, она осторожно выглянула – улица, сквер, карапузы на качелях.

Обследовала место.

Коридорчик. Кухонька. Санузел. В углу святая покровительница. Все, как у нее.

В зеркале опухшие, растертые глаза, царапина на лбу, халат испачкан и порван.

Умылась.

Снова глянув на отражение, отпрянула со вскриком – вместо грудей у нее торчали свиные рыла.

Стуча зубами, стала метаться, ища выход.

Коридор, кухня, опять коридор, дверь.

Вернуться не получается.

Снова дверь.

Вера завопила истошно и злобно, после чего стала издавать отдельные вопли – и было отчего. Прямо перед ней стояла мать.

Прекрасная проходимка, дважды соблазнившая Сулеймана Федоровича, оправила пышные локоны, сняла их с головы и протянула Вере.

И улыбнулась при этом доброжелательно.

Не помня как, Вера вырвалась и вот уже бежала по лестнице от преследующего стука высоких каблуков.

Световой день то ли начинался, то ли подходил к концу. Из густого синяка, расползающегося метастазами по небу, лил дождь. Каркнула взлетевшая с отбросов ворона. Вера задрала голову к своему окну на четвертом.

К стеклу прильнуло женское лицо.

Прячась в махровый капюшон, бросилась прочь. Споткнулась, расшибла колено. Пешеходный бетон блестел и выворачивался на сторону, проезжий асфальт гнулся черной змеей.