советской власти спорят с пеной у рта, так спорят, если отрицают факт. Оплошали с упитанностью и устроенностью, насытили не хлебом. Доступность грамоты расширилась, уровень понизился: способных без скрипа сочетать слова в мое время надо было поискать даже среди профессионалов писания. Мысль леонтьевская: распространение – не развитие. Образованность и культуру можно сравнить с одеждой и кожей, одежда – благоприобретенное и внешнее, кожа – присущее от рождения. Реальный Маугли не смог бы говорить, ребенок, едва явившись на свет, начинает поглощать непосредственное окружение. Дважды я был в Индии, и оба раза в газетах попадались сообщения о детях, найденных в джунглях среди диких зверей. Найденыши были неспособны ходить на двух ногах, не могли говорить, хотя у них, конечно, имелись задатки языка и прямой походки, но задатки уже не поддавались развитию, кости не разгибались. Попадались мне интеллигенты прежнего калибра, однако тронутые нравами позднейшего времени.

Друг мой Буба в телефонных разговорах прерывает меня внушениями, порицая за неправильные ударения и вульгаризмы. Но ведь он был вышколен обездоленными из бывших, а я с малых лет подвергался влиянию двора при доме № 6. Конечно, наседали на меня деды и родители, но я переживал конфликт отцов и детей, к тому же в обратном порядке: старшие прогрессировали, а на мою долю выпал романтический регресс. Положим, к правильной речи всех нас приучало радио, но на меня влияла ещё и конюшня. Конники изумительно владели специальным жаргоном, о таком богатстве и гибкости языка в своей области можно было только мечтать, но это если речь шла о лошадях, а между людьми… Мой выговор огрубел, словарь засорился, уже не вытравишь.

«Недовольство становилось сильнее там, где больше всего было произведено улучшений. Это может показаться парадоксом, но история полна подобных парадоксов».

Алексис де Токвиль. Старый режим и революция (1856).

Когда я открываю книгу Алексиса де Токвиля, мне кажется, я читаю про своих дедов, которые повторили парадокс Великой Французской революции: кто поднялся до революции, те и совершили революцию. О прошлом у дедов сожаления не было. Жалеть не могли того, что разрушали. Не слышал я от них причитаний, слышных теперь: «Что сделали с Россией!». В той России они жили, не принимали и современности. Если определять состояние их духа одним словом, я бы выбрал озадаченность. Свидетели и участники переворотов, жертвы политических передряг, думали, будто жизнь впереди, придет время всё обдумать и рассказать, но папка с надписью «Мои мемуары» оказалась пуста: не дождались дозволенности. Инертность тоже была, мемуары – близость конца, а хотелось пожить. Современники войн, участники революций, свидетели политических процессов, жертвы чисток, доносов и проработок – у них существование размеренное так и не началось. Выпали им исторические события, встречи с выдающимися личностями, социальное продвижение от патриархальной пашни до штурма неба, многообразные международные впечатления, мировой опыт, накопленный и непрерывно обдумываемый. От изобилия остались крохи и те пропали по большей части втуне, хотя у них в окружении пишущих уже выработалось умение владеть пером.

С тех пор, как мое время сделалось для меня предметом воспоминаний, стал я понимать их, проживших почти полжизни до революции. Не испытав изжитости образа жизни, тех же чувств не поймёшь. Вышедшим из низов жилось всё лучше, но тем яснее понимали: так жить невыносимо. Росло их благополучие, но то была уже сплошная ложь, прежде всего самим себе. Самообман, сплошной и всеобщий самообман, о чём писал их любимый Чехов: «Виноваты не смотрители, а все мы, но нам до этого дела нет, это неинтересно». Из простых уже при жизни поднявшийся к мировой славе писатель подчеркивал: все мы – других нет, все виноваты в попрании свободы, отсталости и бедности. По Герцену: людей можно освободить настолько, сколько есть у них свободы внутренней. Чехов находил, что современники самовлюбленно зашорены. По Юнгу, единицы являются сознательными современниками; Брукс Адамс считал: не меньше трех поколений требуется, чтобы образовалось понимание происходившего. Комментаторы Библии утверждают: предсказания пророков – воспоминания о прошлом, обращенные в будущее. Современность понимается задним числом, когда ничего изменить нельзя.

«На вдумывание мало у нас было способных».

Сергей Атава-Терпигорев. «Оскудение».

«Читал “Оскудение” Атавы-Терпигорева, жестоко-верные очерки», – Вернадский записал в интимном дневнике. На Крымском побережье, в ожидании английского корабля, собираясь эмигрировать, ученый запоздало читает оправдавшийся прогноз, соглашается и сам же, судя по тому же дневнику, строит воздушные замки, создавая в своем воображении исследовательские институты, которые будто бы ждут его за рубежом. И это ученый, которого при советской власти станут называть великим! Не удалось ему проверить большие ожидания. Правительство Великобритании, напуганное ростом рабочего движения у себя в стране, не принимало российских беженцев, сочувствующих Белому движению. И по неясным до сих пор мотивам баварский, правивший в Англии Дом Ганноверов отказался вывезти своих, царствовавших в России кровных родственников. Их на станцию Александровскую придется доставлять моему двоюродному деду, местному жителю, специалисту по обезвреживанию неразорвавшихся террористических бомб, пиротехнику, унтер-офицеру…

На раздумья способны, а на вдумывание – нет. Самовнушение универсально, всюду и всегда старались и стараются убедить себя в желательной версии совершающегося. Сергей Атава-Терпигорев написал об этом целую книгу в ту пору, когда Чехов начинал свой литературный путь, а затем со свойственной ему краткостью свёл проблему недомыслия к одной реплике: русским людям русским языком говорят, а они то ли не понимают, то ли не хотят понимать. Рассуждают о цели в жизни, о любви и о желаемом будущем – думают увидеть небо в алмазах и собираются насадить новый сад, и это в то время, когда уже очевидна иллюзорность подобных надежд, ясна неспособность к усилиям и повально убеждение в тщетности всяких усилий. Чехов, по свидетельству Ковалевского, о вырубке приусадебных садов думал иначе, чем это с надрывом (неотразимо) представил Художественный театр.

«Устои расшатаны до основания», – пишет в «тюремных тетрадях», как называл он свои воспоминания, коннозаводчик Бутович, сверстник моих дедов, которые сами пели «… до основания, а затем…». В свое ли время слышал мемуарист только появившийся перевод «Интернационала» или же строка пришла ему на ум задним числом, когда он уже сидел в коммунистической тюрьме, во всяком случае, богатейший помещик, прекрасно владевший пером, воспроизвёл настроение предреволюционного времени и удостоверил именно то, что представлено в чеховской пьесе: современники чувствовали нарастание катастрофы и в то же время гнали от себя мысль об этом, отказываясь понимать происходящее. «Я слышал раскаты приближавшейся революции, с ужасом думая, что ждет в ближайшем будущем нас и Россию», – признает Бутович. Подобно персонажам «Вишнёвого