Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она взглянула на Екатерину.
Да, это была Марта Рабе, та молодая женщина, с которою она свиделась впервые в таверне «Голубая лисица»; те же глаза, тот же цвет лица, только она стала теперь несколько дороднее, и в осанке ее появилась какая‑то величественность, а в выражении глаз что‑то властное, чуть‑чуть гордое.
«Как высокое положение меняет людей», — подумала Марья Даниловна с мучительной завистью.
Все смущение ее вдруг прошло, и, подняв голову, она смело и прямо посмотрела Екатерине в глаза.
Царица, по‑видимому, узнала ее в ту же минуту, потому что сильно вздрогнула. И Марья Даниловна поняла, что она узнана.
Но Екатерина смутилась лишь на мгновение. Она быстро пришла в себя и спокойным голосом, в котором звучала нота повелительности, она сказала Марье Даниловне, окинув ее равнодушным и скользящим взглядом.
— Здравствуйте. Вам что‑либо нужно?
Марья Даниловна вспыхнула. Она была оскорблена и этим тоном, и этим взглядом, и очевидным нежеланием императрицы вспоминать прошлое. Но она все‑таки почтительно и даже подобострастно ответила ей:
— Да, ваше величество, я бы хотела изложить вам одной.
Екатерина недовольно нахмурилась и сделал сопровождавшей ее придворной даме знак удалиться. Оставшись вдвоем, царица проговорила:
— Говорите.
Она выражалась свободно по‑русски, хотя с заметным акцентом.
— Говорите же, что вы желаете. Но, ежели дело идет о просьбе, то вам следует подать ее светлейшему князю Меншикову. Как ваше имя?
Этого оскорбления Марья Даниловна снести не могла, и тут же в душе ее созрел далекий план мести. Вся жизнь ее, очевидно, складывалась так, что ей нужно было кому‑нибудь мстить…
Но она ничем не выдала волновавших ее чувств, а по‑прежнему почтительно ответила:
— Я бы желала, ваше величество, поступить к вам в услужение, быть при дворе. Зовут меня Марьей Даниловной Гамильтон. Имея счастье встретить вас, государыня, здесь в саду, я льстила себя надеждой, что удостоите узнать меня…
— Я вас вовсе не знаю и имя ваше слышу в первый раз, почему нахожу вашу просьбу неисполнимой, — твердо проговорила императрица, очевидно запрещая ей говорить о прошлом.
Но Марья Даниловна была не из пугливых и принадлежала к тем редким женским натурам, которые не легко отказываются от раз намеченной им себе цели и которые только сильнее возбуждаются, когда возникают препятствия к достижению этой цели. Кроме того, в эту минуту гнев оскорбленного самолюбия владел ею.
Еле сдерживая себя, чтобы не наговорить царице в первое же свидание лишнего, она ледяным тоном ответила ей:
— Прошу милости вашей, государыня, дабы вы выслушали мою просьбу до конца.
— Вашу просьбу исполнить невозможно, — повторила Екатерина, — по крайней мере, в настоящее время. Я вас не знаю, а незнакомых мне лиц я не могу приближать к себе.
Марья Даниловна кипела от злости. Она видела, что свидание это тягостно для императрицы и что Екатерина, проговорив последние слова, сделала решительное движение удалиться и повелительно взглянула на просительницу, как бы приказывая ей дать дорогу.
— Ваше величество, — делая последние попытки и как бы не замечая желания императрицы прекратить свидание, сказала она, — меня хорошо знает князь Меншиков.
— А… — протянула Екатерина.
— Благоволите справиться обо мне у его светлости.
— Хорошо, когда в том настанет надобность…
Но Марью Даниловну раздражал ее ледяной тон, и она все больше и больше выходила из своей сдержанности.
— Наконец, меня знает и его величество, — сказала она.
— Вот как! — подняв удивленно брови, проговорила Екатерина и настойчиво сделала несколько шагов вперед, так что Марья Даниловна должна была волей‑неволей посторониться.
— И, наконец, лучше их всех знаете меня вы! — крикнула Марья Даниловна уже вне себя. — Да, — решительно и твердо проговорила она, ставя всю свою ставку на карту, решив или все выиграть, или все проиграть, — да, вы меня знаете, как и я вас. Я — та женщина, которую вы приютили у себя в последнюю ночь Мариенбурга. О, да, вы отлично знаете меня, потому что это было в ту ночь, когда убили вашего жениха или, вернее, мужа, в ту ночь, когда русские солдаты забрали нас в плен… и если вы обо всем этом забыли… в чем я очень сомневаюсь, то я это помню и напоминаю вам…
Екатерина молча выслушала ее, с удивительной ясностью взглянула ей прямо в глаза и спокойно проговорила:
— Я все это помню, вы правы. И я не имею никаких причин скрывать о моем прошлом, которое знают царь и вся Россия. В этом прошлом не было ничего, что следовало бы скрывать. Но вы забыли одно, что, как я не знала вас тогда, в ту ночь, когда вы вбежали к нам, так я не знаю вас и теперь. Я помню ваши смутные речи в полудреме — но это все, что я слышала тогда. Надеюсь, сейчас больше вы ничего не имеете сказать мне?
— Имею.
— Так говорите же.
— Знает ли государь, как вы любили вашего убитого мужа?
Екатерина вспыхнула.
— Я вам многое позволила, — гневно проговорила она, — но вы становитесь дерзки, сударыня Гамильтон, и я повелеваю вам замолчать.
Тогда, видя, что все мечты ее рушатся, Марья Даниловна прибегла к последнему средству. Она сделала опечаленное лицо, и в голосе ее задрожали слезы.
— Простите мой неловкий вопрос, ваше величество! Я сейчас покину вас и вы никогда не увидите меня больше, потому что вы не позволяете мне служить вам и любить вас… Да, любить вас, потому что та страшная ночь навсегда связала для меня ваше, ныне священное, имя с чувством глубокой благодарности и любви. Но что делать! Почести и высокое положение меняют людей, и люди, вознесенные судьбой на верхние ступени жизни, презирают тех, кто остался по воле той же судьбы внизу, на площадке. Прощайте же, ваше величество, но я не хотела бы расстаться с вами, не сделав вам драгоценного подарка.
Царица была уже размягчена трогательною речью Марьи Даниловны.
Екатерина вообще быстро переходила из одного настроения в другое, и порой эти скачки бывали поразительны.
Теперь она уже глядела добрыми глазами на Марью Даниловну и не знала, как бы загладить свои суровые слова.
— О каком подарке вы говорите? Мне ничего не нужно, уверяю вас. Благодарю вас за эти добрые слова. И, если я обидела вас, простите меня, и расстанемся друзьями.
Марья Даниловна быстро вынула платок, на котором были еще следы темно‑коричневого цвета от запекшейся крови.
— Возьмите его! — сказала она, протягивая платок Екатерине. — Вы обронили его во время борьбы с солдатами, а я подняла его и сохранила, как святыню, помня, что он вам был дорог. Я хранила его, не имея надежды когда‑либо встретиться с вами и даже не зная, ни где вы, ни чем вы сделались. Но я все‑таки хранила его, потому что надо же было кому‑нибудь хранить память о молодом безвременно погибшем любящем сердце.