– Отлично. Вот и сделай так, чтобы мне не приходилось иметь с нею дела. – Мы покидаем его район и спускаемся по петляющей дороге к автостраде, меняя холмы на плоскую грязную пойму Огайо. Я стараюсь не смотреть на реку: она словно бы знает мои тайны. Порой мне кажется, что река оценивает меня, и сейчас она недовольна мною.

Снова оборачиваюсь к Роману – мысли о его маме не отпускают меня больше чем на пять секунд.

– Все еще не могу поверить, что она позволила нам поехать одним! На нее это непохоже.

Губы Романа складываются в лукавую улыбку, только искусственную, – это не та кривая ухмылка, к которой я уже привыкла.

– Раньше, до того, что случилось с Мэдди, мне бы такого ни за что не разрешили. Но теперь она так рада, что после года, проведенного в четырех стенах, я захотел куда-то выбраться.

Прежде чем я успеваю что-либо ответить, он открывает рюкзак и достает оттуда помятую карту:

– Вот, посмотрел тут кратчайший путь до Мак-Гриви. – Он дает указания, пока мы выворачиваем на автостраду. Я включаю классическое радио, нарываясь на протестующее фырканье.

– Ну что еще?

– И чего тебя тянет на эту скукотищу?

– Ты уже спрашивал.

– Я в курсе. Но ты так толком и не ответила.

Я пожимаю плечами:

– Как я тебе уже говорила, музыка помогает мне думать.

А кое-кто однажды сказал мне, что в ней можно найти все ответы, если слушать по-настоящему.

– Но она безличная.

– Неправда. Просто личность в ней не так бросается в глаза. Она спрятана глубже и требует от слушателя усилий. Вот почему мне нравится классика: она не легкая.

– Хорошо. Как скажешь. – Он прислоняется головой к стеклу. – Ты как, готова?

Я постукиваю по баранке в такт, напевая. Даже не знаю, готова ли я к чему бы то ни было. Ночью я долго не могла уснуть: все прокручивала в голове разные сценарии. Но стоило представить, что передо мной стеклянная перегородка с оранжевым микрофоном, я не могла понять, кто сидит по другую сторону пуленепробиваемого стекла. Оно было таким мутным, и я, как ни старалась, не могла разглядеть отца.

Когда же я наконец задремала, мне приснился кошмар. Я стояла на скале в Крествилль-Пойнте, поджидая Романа, который все не шел и не шел, а я ждала, и ждала, и ждала с окровавленными после падения на камни коленками, и наконец появился Роман, но не один, а с Брайаном Джексоном. Они смеялись надо мной, и их холодный жестокий смех преследовал меня, словно стая волков. Роман и Брайан кричали, чтобы я прыгала, и я подбиралась все ближе и ближе к обрыву, но на самом краю не могла даже пошевелиться.

– Айзел? – спрашивает Робот.

Я не могу рассказать ему о сне. Не могу признаться, что совершенно не готова к этой поездке. Я боюсь ее, ведь она разрушит все, что есть между нами, откроет ему, что я не говорила всей правды, настоящей правды.

Он выключает радио:

– Айзел, посмотри на меня!

– Кажется, ты велел мне не сводить глаз с дороги.

– Да, да, но все равно.

Я мельком поворачиваюсь к нему:

– Ну что?

– Ты готова к этому?

– Да, готова, – вру я и тут же добавляю: – Ну, как мне кажется.

– «Кажется» – это маловато.

В том-то и дело, что я больше не уверена. Ни в чем.

Роман запускает руку в рюкзак и вытягивает свой альбом:

– Ничего, если я порисую?

Повернувшись, я наталкиваюсь на его изучающий взгляд.

– Меня?

– Да. – Он пожимает плечами. – Но если ты против…

– Нет, все нормально, – быстро отвечаю я, снова включаю радио и заставляю себя глядеть только вперед, на дорогу. Но я не могу не думать, что он совсем близко и пристально всматривается в меня.

– Расслабься. Когда ты напряжена, мне труднее тебя рисовать.

– Хорошо, – я говорю это больше себе самой, чем ему. Через несколько минут позволяю себе скосить на него глаза. Облокотившись на дверцу, он склонился над блокнотом – весь ушел в стремительные движения угольного карандаша. Сейчас Роман выглядит спокойным, почти безмятежным, – таким я его еще никогда не видела.

Он замечает, что я слежу за ним:

– Перестань.

– Что?

– Если ты будешь думать о том, что я тебя рисую, у меня не получится естественный портрет. Я хочу нарисовать тебя так, как вижу сам, а не так, как тебе хотелось бы выглядеть в моих глазах.

Я хмурюсь.

– Не понимаю.

– Просто поверь мне.

– Как скажешь. – Я не решаюсь спросить, почему он так переживает. В животе возникает легкость, которую я давно не испытывала, если испытывала вообще. Меня пугает то, что это может означать. А еще я боюсь, что его ответ убьет это чувство, и оттого крепко стискиваю зубы.

Прибавив звук, я сосредотачиваюсь на дороге, заставляя себя не слышать шуршания карандаша по бумаге и тяжелого, размеренного дыхания Романа. Чтобы отвлечься, начинаю считать мили до тюрьмы Мак-Гриви – мили, отделяющие меня от отца.

Осталось 8 дней

Мы подъезжаем к учреждению после обеда. Пока мы идем ко входу, солнце печет лицо. Тюрьма выглядит не так ужасно, как я представляла. Вокруг большого одноэтажного здания, разумеется, соорудили забор в два ряда. Он опутан колючей проволокой под током и на гостеприимный прием вроде бы не намекает. Но, честно говоря, если бы не мотки этой самой проволоки, я бы не догадалась, что это тюремный двор.

Роман хватает меня за руку:

– Ты уверена, что этого хочешь?

Я сжимаю его ладонь и отпускаю, словно сигналю: все в порядке. Но во рту пересохло, и честным ответом на вопрос было бы «не знаю». Не знаю, хочу ли этого, и не знаю, могу ли это сделать. Меня так зацепила мысль, что надо увидеться с отцом в последний раз перед тем, как… Но теперь я уже не уверена, о чем на самом деле думала. Не знаю, что я надеялась здесь найти, но, глядя на здание передо мной, я все меньше верю, что найду в нем то, что на самом деле ищу. Если я вообще чего-то ищу. Может быть, Роман был прав: мне действительно нужен повод остаться.

Но исправительное учреждение Мак-Гриви явно не то место, где я найду стимул жить дальше.

Колени подгибаются, и во мне крепнет убеждение, что в человеке, которого мне предстоит увидеть, я не узнаю отца, живущего в моей памяти. Того, кто научил меня любить Моцарта и с кем мы делили на двоих шоколадный батончик ленивыми вечерами. Но, может быть, тот папа никогда и не существовал – он не был способен на такое убийство.

Может, все дело именно в этом: надо наконец взглянуть правде в глаза, взглянуть в глаза настоящему ему. Может быть.