я отношусь к первому типу, — предположила я, а затем добавила, указав на него пальцем. — Ты, кстати, тоже.

Он насмешливо вскинул брови.

— Да что ты?

— Да.

— Тебе показалось, Лиз. Просто в тот вечер тебя было проще разговорить и соблазнить. — Он нагло оскалился, видимо, чтобы добить меня окончательно.

И у него получилось. Мои щеки запылали, но я постаралась сдержать в себе праведное возмущение, хмыкнула и легким движением руки откинула несколько локонов за спину.

— Если влить столько коктейлей, сколько ты влил в меня, то можно даже танк уговорить. Так что на твоем месте я бы не вела себя так самоуверенно.

— Знаешь ли, ты прекрасно понимала, что происходит, — самодовольно заметил Воскресенский, совершенно не смутившись из-за моей попытки уколоть его. Я чуть не зарычала от бессильной злости. А он озорно сверкнул глазами.

Я ничего не ответила. Метнула в него еще один уничтожающий взгляд, на который он ответил только коротким смешком, и ускорила шаг, сжимая ладони в кулаки.

Наконец Воскресенский замолчал. Если бы он сделал это на две минуты раньше, я бы была ему искренне благодарна. И если бы он не вгонял меня в краску при каждом удобном случае — тоже.

Кажется, мы снова поменялись местами. Буквально пять минут назад я раздражала его своими убеждениями. Я видела, как нервно он сжимал челюсти. Так, что на секунду ожили желваки под чистой кожей, подсвеченной теплым солнечным светом. Успела заметить огонек недовольства в ясном взгляде.

Его разозлило, что мы имели совершенно разные точки зрения? И при этом совершенно не принимали позиции друг друга.

Да, меня тоже это не слишком радовало. Особенно неприятно было слушать Сашу, когда разговор зашел на тему отношений, но я старалась не думать об этом, правда. Старалась закрыть на ключ, запечатать, замуровать. По крайней мере, пока. Ведь у меня еще будет возможность обдумать наш разговор. Много возможностей.

Случилось ли сейчас что-то страшное? Нет.

Просто почему-то, когда я воскрешала в мыслях прозвучавшие сегодня слова, его и мои, в груди что-то больно сжималось.

— У меня есть вопрос! — внезапно объявил Воскресенский с какой-то странной торжественностью. Я скосила на него взгляд, ожидая какой-нибудь колкости или пошлости, которая снова разозлит меня или выбьет из колеи.

Но его вопрос оглушил.

— Ты до сих пор пишешь?

Я замерла на месте, не в силах сделать следующий шаг, глядя в спину Воскресенского, который продолжал идти. Лишь через несколько мгновений он понял, что я больше не иду рядом с ним, и обернулся на меня через плечо, тоже останавливаясь.

— Что? — растерянно переспросила я, как если бы могла ослышаться.

— Ну, свои стихи. — Его тон был такой непринужденный. — Ты до сих пор пишешь?

Он говорил об этом совершенно спокойно, а во мне уже успела разразиться и стихнуть маленькая буря, оставив после себя штиль и поднимающееся из-за горизонта мягкое, бледное солнце. Он помнит. Он правда помнит. Стоит и ждет от меня ответа, не понимая, что меня так удивило. Почему я так откровенно пялюсь на него.

Но ведь это так много для меня значило. Я писала стихи лет с одиннадцати, неумелые, забавные, детские, и с каждым годом мои уверенность и мастерство росли. Об этом знали только родители, близкие друзья и Саша. Однако для него мое хобби всегда было скорее просто фактом. Мол, здорово, пишет и пишет, пусть развлекается, раз так нравится. Он оставался равнодушен к стихам, но сейчас…

Сейчас он вдруг показал, что действительно интересовался этим. Ведь если бы не интересовался, то разве помнил бы о моем увлечении спустя столько лет?

— Да, пишу, — кивнула я, потихоньку приходя в себя. Я все еще волновалась и поэтому стискивала руки перед собой, закусив губу.

Саша мазнул по мне взглядом, заметив мои телодвижения, и кивнул головой в сторону, предлагая продолжить наш путь. Я вздохнула и нагнала его, поравнявшись с ним.

— Прочитай.

— Что? — снова переспросила я, как попугай. Но от шока соображать было затруднительно, и я провалилась в какую-то совершенно непонятную прострацию. А Сашу, кажется, это невероятно веселило.

— Прочитай, говорю, свои стихотворения, — улыбнулся он, приподнимая брови.

— Нет! — Я запаниковала. Стало неловко.

— Почему? — искренне изумился Саша.

— Я… не помню их.

— Врешь.

— Что? — снова спросила я, не успев подумать.

— Думаю, ты мне врешь. — Он был уверен в своих словах. Смотрел на меня, тихонько усмехаясь, и его глаза горели вызовом.

Я ведь действительно врала. Я могла прочитать любое свое стихотворение наизусть, но чувствовала странное смущение перед Воскресенским. Это невероятно злило.

— У тебя ведь есть самое любимое, — продолжил он без тени сомнения на лице. Как будто говорил о том, что ему было точно известно. — Прочитай его. Я хочу услышать.

— Нет. — Я покачала головой, потихоньку проклиная его хорошую память. И зачем он только вспомнил? Вгоняет меня в краску своими просьбами.

Я сжала ладони в кулаки и ускорила шаг, но Саша не отставал. Он догнал меня сразу же и немного наклонился вперед, заглядывая мне в лицо.

— Прочитай.

— Нет.

— Пожалуйста.

— Нет!

— Лиз.

— Зачем тебе это? — воскликнула я, поворачивая к нему голову, едва не врезаясь в его лицо своим лбом. Воскресенский вовремя отстранился, глядя на меня с невероятным удивлением в глазах. Мы остановились посреди дороги, но я не обратила вни-мания.

— Хочу послушать тебя.

— Почему? — допытывалась я. Мне в самом деле было интересно, почему он так настаивает.

— А почему нет? Ты что, смущаешься? — Он лукаво прищурился. Решил, что подловил меня? Я не хотела позволить ему так думать.

— Еще чего, — фыркнула я, отворачиваясь. Понимала ведь, что он просто провоцирует меня, берет на слабо. — Не смущаюсь. Просто хочу понять, зачем тебе это. Почему ты так хочешь услышать мое стихотворение?

— Ты сама ответила, Лиз. Потому что оно твое.

Саша улыбнулся, склонив голову набок, а я вдруг снова почувствовала, как во мне что-то тает. Тает и растекается. Саша — наглый манипулятор, прекрасный рассказчик. Он умеет подбирать такие слова, которые понравятся собеседнику. И я отлично понимала это, зачем-то позволяя ему тешить мое самолюбие.

Раз так хочет услышать — пожалуйста. Я вскинула подбородок, усмехаясь краешком рта.

— Хорошо.

Воскресенский улыбнулся в ответ — его порадовало мое согласие. А я вздохнула, все-таки чувствуя мелко бьющееся волнение под кожей. Мне было двадцать, когда стихотворение, которое я собиралась прочесть, появилось на свет.