Через мгновение они упали на еще мокрое и пахнущее щелоком белье, забыв обо всем. Они еще не остыли от этой близости, как в прачечную вбежала одна из работниц с криком:

— Война! Началась война! О Господи, что с нами будет!..[4]

Женщина была так потрясена, что не заметила того, что было бы трудно не заметить при других обстоятельствах. Она опустилась на кучу грязного белья и, закрыв лицо ладонями, зарыдала.

— Кто тебе сказал, что началась война? — спросила Матильда, торопливо приводя свою прическу и одежду в порядок. Придя в себя от этого вихря страсти, она была больше озабочена тем, как избежать огласки, чем международным конфликтом, который давно уже назревал.

— Пришел сержант из казармы, — всхлипнула женщина.

— Где он?

— Ждет там, снаружи.

Чезаре вспомнились сборища бесноватых интервенционистов, их истошные вопли на митингах, их руки, размахивающие флагами, и понял, что они добились своего. Все эти герои, которые так любят шуметь на площадях, они-то не попадут в окопы. Они-то как раз останутся здесь, эти папенькины сынки в полувоенных куртках и воинственно заломленных шляпах, эти пустые адвокатишки и тщеславные актеришки, эти дамы, до безумия увлеченные своим божественным Д'Аннунцио, пожирательницы его стихов и романов, жаждущие грешить, но не имеющие смелости для этого. Но других они загонят туда.

— Я люблю тебя, — сказал Чезаре тихо.

— За что же, дорогой? — спросила она взволнованно.

— За твое великодушие, за твою храбрость.

Женщина, которая объявила им о войне, смотрела на них, не понимая.

— Что сказать сержанту? — спросила она.

— Скажи ему, что я сейчас приду. Ступай же, — приказала Матильда.

— Не такая уж я храбрая, милый, — сказала она, когда работница ушла.

— Если ты захочешь, я никогда тебя не оставлю, — пообещал он.

Матильда покачала головой и улыбнулась сквозь слезы: она плакала, смеясь, и смеялась, плача. «Началась война, а я здесь плачу и смеюсь, потому что мальчик сказал, что любит меня».

Уходили один за другим на войну безусые юноши и отцы семейств, оставляя матерей и жен в отчаянии. Войну воспринимали, как землетрясение или потоп, и так же мало ее понимали. Лишь немногие думали, что понимают причины и цели ее и, исходя из этого, одобряли войну или осуждали. Большинство же принимали свой жребий безропотно, видя в ней лишь наказание Божье.

Пришел и для Риччо момент отъезда.

— Так и не удалось тебе отвертеться, — пошутил на прощание Чезаре.

— Скажи лучше, что я не захотел откупиться, — возразил ему Риччо.

Они сидели в укромном углу остерии, полной дыма, возбужденного гама и винных паров, пили пьемонтское красное вино и курили крепкие дешевые сигареты.

— Теперь бесполезно толковать об этом, — Чезаре, как всегда, был фаталистом и спорить с судьбой не любил.

— В окопах Карсо говорят, что это просто бойня. — Раз уж Риччо шел на войну, он не мог не изображать ее в самых драматических красках.

— Если пришел твой срок, умрешь везде.

— Ты говоришь так, потому что сам не идешь, — бросил он тоном взрослого, который разговаривает с мальчишкой.

— Еще неизвестно, — хмыкнул Чезаре.

— В семнадцать лет в армию не берут.

— Вполне вероятно, что, когда придет мой возраст, война еще не кончится.

— Чепуха. К тому времени все будет кончено.

Риччо выпил, сделал затяжку вонючего дыма из сигареты и сплюнул, целясь в предыдущий плевок в нескольких метрах от себя: он тренировался в этом с тех пор как начал бывать в остериях, и никто не мог переплюнуть его в соревновании на дальность и меткость.

— Эх, лучше было бы дать деру в Америку два года назад, как Миранда советовала мне. Будь я эмигрантом, не пришлось бы идти на эту войну, до которой мне нет никакого дела.

— Она всех касается, — возразил ему Чезаре. — Касается всех, кто ее хочет, но главным образом тех, кто ее не хочет, но терпит. Касается тех, кто победит, и тех, кто проиграет, кто на ней наживается и кто умрет.

Риччо похлопал себя спереди по брюкам.

— Останется без работы мой драчун.

— Ничего, он еще возьмет свое, — сказал Чезаре с улыбкой.

— Ты смеешься, а вот Миранда нашла одного детину, который мог бы устроить меня на военный завод в Марелли. Тогда мне дали бы броню.

— Только не говори, что ты отказался из-за любви к родине.

— При чем тут родина? Моя родина там, где есть лира, а на фронте, там лиры нет.

— Как знать, — вставил Чезаре фатальным тоном.

— И потом, я боюсь. Мне плевать на австрийцев, на немцев, но за свою Миранду я боюсь. Она сумасшедшая, немного распутная, но сердце у нее доброе. А тот детина, что послал бы меня в Марелли, потом развлекался бы с ней. И это единственное, чего я боюсь. Нет уж, лучше пойду в окопы. Тем более, как ты любишь говорить, от судьбы не уйдешь.

— Когда ты уезжаешь? — Чезаре вытащил из жилетного кармашка серебряные часы с эмалевым циферблатом и римскими цифрами. Подкрутил завод и внимательно посмотрел на крышку, словно видел ее в первый раз — свою Фортуну, богиню Судьбы.

— Завтра, ты знаешь. — Предстоящий отъезд делал бесполезными все прочие разговоры, но о делах еще следовало поговорить. Чезаре это знал, но Риччо по привычке завел разговор издалека.

— Попрощаемся, дружище, — сказал он. — Но сделай мне одно одолжение.

— Хоть два, если смогу.

— Ты должен здесь приглядывать за Мирандой. Ты ведь хорошо знаешь ее.

— Как это, хорошо знаю?

— Она не умеет оставаться одна. — Он хотел сказать: «не умеет спать одна», но только подумал, а не сказал. — Она боится одиночества, как ласточки снега.

— Если в этом будет нужда, я присмотрю за ней, — пообещал Чезаре. — Но нужды в этом не будет, она ведь любит тебя.

— Я знаю. — Риччо вдруг сделался тихим и мрачным. — А все-таки…

— Она знает, что ты идешь на войну, — ободрил его Чезаре, — и слишком страдает, чтобы думать о другом.

Люди входили и выходили, хлопая дверью остерии, вечерний воздух разгонял на миг застоявшийся дым. Игроки стучали кулаками по столу и спорили из-за выпавшей карты.

Риччо взбодрился от слов, сказанных другом, и повеселел.

— Разворачивай тут наше дело, — сказал он. — Миранда в курсе всего: от фляг, которые есть на складе, до долгов и кредита. Возможно, узнав, что меня взяли на фронт, кое-кто попробует надуть ее.