Яне… Янке… Яночке… Янулечке…

Ураган налетел – ураган стыда и жуткой вины за еще неслучившееся.

Он поднял непослушные руки и коснулся горячего и упругого, наткнулся на твердые оттопырки, и где-то в самых глубинах души мелькнуло сожаление о том, что уже никак не могло случиться, но Осетру даже не пришлось сопротивляться ему – сожаление улетело прочь, сменившись тем, что Осетр еще не до конца осознавал, но что миллиарды людей называли любовью. И верностью. По отношению к другой…

И Маруська, в первый момент принявшая прикосновение его рук за ласку, вдруг ощутила смертельный холод, идущий от его ладоней, и мгновенно поняла, что ее отталкивают. Этот холод заставил сморщиться ее соски, и лишил упругости ее груди, и даже ТАМ все скукожилось и заледенело…

Потому что ее НЕ желали.

– Ты что?

– Я не могу.

– Да ты…

Маруська хотела взвизгнуть от разочарования и обрушиться на несостоявшегося любовника с площадной бранью, к какой приходилось иногда прибегать в «Ристалище», – а может, и оставить на его поганой физиономии несколько красноречивых царапин, – но от замершего во тьме парня шла странная сила, и эта сила лишила Маруську и раздражения и злобы, и осталось только сожаление, что не ее он любит и что никогда ее не будет любить, и никто ее так не будет любить, как мог бы этот парень, если бы не любил другую.

– Жаль, – только и сказала она и принялась прятать то, что всего лишь несколько мгновений назад могло бы стать их общим достоянием. Но не стало и никогда не станет – это было совершенно ясно Маруське и теперь удивляло ее, потому что у нее прежде уже были трое.

Вот так же, впотьмах – только не в коридорчике родного дома, а в кладовой на кухне «Ристалища», на пластиковых мешках с сахарным песком и парленовой крупой. Все там было почти так же – в начале – и совершенно не так же – в конце – и не было только сожаления.

– Ты прости меня, – прошептал парень. – Но я вправду не могу.

«Неужели ты не мужик?» – хотела спросить она. И не спросила, потому что он был мужик, только бесконечно чужой, и потому что стояло за ним нечто, чему она не знала названия, но что ощущала всей своей девичьей душой, жаждущей настоящей любви и настоящего счастья, которого здесь у нее нет и никогда не будет…

И впервые в сердце ее родилась жалость к самой себе, тут же сменившаяся благодарностью к нему за то, что он пробудил в ней это понимание.

– Ладно, – сказала она. – Проехали, Остромир. Ступай, пожалуйста! Дверь и дорогу найдешь? Или проводить?

– Найду. Дверь справа от меня, в трех метрах.

– Тогда ступай! – Маруська еле сдерживалась. – Да ступай же ты!

Похоже, он еще что-то хотел сказать, но не сказал.

Пространство рядом с Маруськой стало чужим и пустым. Дважды скрипнула открывшаяся и закрывшаяся дверь, протопали по ступенькам уверенные шаги, прошуршало кустами, и наступила ватная тишина. А потом завыл ветер в трубе, и в душу пришло ощущение, что несколько мгновений назад она оказалась рядом с чем-то большим и сильным, от которого ей так ничего и не досталось.

И тогда, по-прежнему неведомо от кого прячась в темноте, Маруська громко, в голос, зарыдала.

Завтракать Осетр отправился в гостиничный буфет – после случившегося вчера встречаться с Маруськой ему совершенно не хотелось. И вроде бы не виноват ни в чем – скорее, был бы виновен, откликнись на Маруськины желания! – однако душа находилась в расхристанном состоянии. Оказывается, и из жалости можно не быть равнодушным к женщине. Это было открытие. Оказывается, есть любовь, есть равнодушие и есть неравнодушие, которое и не любовь вовсе, но которое тоже способно сидеть занозой в сердце. Черт бы меня побрал!

Он поедал пшенную кашу с маслом, невидяще глядя в разукрашенную стилизованными человеческими фигурками стену и почти не чувствуя вкуса каши, и грыз себя. Вот уж никогда бы не подумал, что какая-то официантка с захудалой планеты способна вывести его из равновесия. И вместо того, чтобы думать о деле, он ломает голову над вопросом – не слишком ли вчера был жесток?..

Тот еще «росомаха»! Капитан Дьяконов сказал бы себе: «Гаси светило!» – и эта проклятая Маруська оказалась бы похоронена в глубинах памяти, чтобы всплывать оттуда в одном-единственном случае: когда бы потребовалось обобщить опыт своих отношений с женщинами. И не было бы никакой самоголовомойки …

– Доброе утро! – послышалось сзади.

Осетр обернулся.

Рядом стоял тот самый тип, серый мужичонка из числа Карабасовых прихвостней. Сереженька, который должен был найти Осетра в случае, если у бандитов появится информация.

– Присаживайтесь! – Осетр сделал приглашающий жест, почему-то ощущая, что Сереженька не нуждается в подобных приглашениях, что захоти этот бандитик присесть, давно бы уже обосновался на соседнем стуле да еще и локти бы на стол возложил. – Может, позавтракать?

– Благодарствуйте! – Лицо Сереженьки расплылось в улыбке, но глаза не улыбались ни капли. – Через час Карабас ждет вас у себя.

– Как через час? – всполошился Осетр. – Мне же надо успеть в банк забежать, снять со счета деньги.

Сереженька мотнул головой:

– Не надо. Карабас будет ждать. Через час.

Бандит покинул буфет. А Осетр принялся активнее работать ложкой. Известие заставило его позабыть о своих отношений с женщинами.

Вообще-то, если поразмыслить, то такое известие не слишком радостно. Раз деньги не нужны, значит бандиты не обнаружили пропавшего агента. И, соответственно, вероятность выполнить задание падает вдвое. А если еще и майор Бабушкин не найдет никаких концов, что тогда делать? Брать в руки плазменник и, паля во все стороны, пробиваться к неведомой цели, о которой ничего не знаешь?..

Кстати, не взять ли с собой какое-никакое оружие при визите к Карабасу?..

Он принялся за утренний кофе, обмозговывая этот вопрос. И решил, что за оружие браться рано. Оружие – вещь серьезная и призывающая к ответственности; даже само наличие его у тебя – необратимый поступок. То есть, не наличие само по себе, а наличие, обнаруженное посторонними людьми. Нет, до оружия ситуация еще не дозрела.

Он залпом допил кофе и решил отправиться к дому Карабаса кружным путем. Не спеша, с проверкой.

Ну ведь должен же быть хвост! Или я еще не оказался в оперативной обстановке, когда за мной надо следить. А вот кстати… Если на Угловке так развита коррупция, черепа, в принципе, должны в каждом залетном гражданине подозревать агента имперских властей. Или и в самом деле – имперское правительство волнует только бесперебойная добыча и поставка продукта? С другой стороны, если к каждому залетному приставлять хвост, это надо иметь огромную службу слежки и как-то оплачивать труд оперативников. Эх, дорого бы я отдал, чтобы заглянуть в материалы проверок, осуществляемых здесь министерством финансов!