Но в голосе безошибочно угадывалась глубокая радость, а предательские слезы неудержимо текли по щекам.

— Дядюшка! — Элизабет смеялась, обнимая его. — Уверяю, мое путешествие было очень приятным, тебе совершенно не о чем беспокоиться. И видишь, все обернулось к лучшему, и мы снова вместе!

— Невозможный ребенок! — он слабо улыбнулся, но быстро замолк, и лицо его исказила гримаса боли.

— Что случилось, дядя Чарльз?

— Ни… ничего, моя дорогая. Небольшой приступ. — Он говорил с усилием. — Надо полагать, доктор уже все рассказал тебе о моем состоянии.

— Да… — Элизабет колебалась. Она не знала, в какой мере дядя осведомлен о серьезности своего положения. Однако его следующие слова все поставили на свое место.

— Кажется, выздоровление мне не грозит, — начал дядя, но Элизабет сделала непроизвольный протестующий жест. — Ну, ну, — торопливо продолжал он, похлопывая ее по руке. — Нам обоим следует смотреть правде в глаза, моя дорогая. Я никогда не верил в то, что можно избежать смерти, ты же знаешь.

Элизабет кивнула, не в силах говорить. Она сжимала его руку, слезы капали из глаз. Ее удивляли то мужество и сила духа, которые позволяли ему с такой простотой говорить о неминуемой смерти. Она была бессильна изменить его судьбу, однако могла скрасить последние дни, сделать их по возможности приятными и легкими и мысленно дала себе обет выполнить это. Чарльз Трент улыбнулся усталой улыбкой.

— Ну а теперь, моя дорогая, когда между нами никаких тайн больше нет, мы можем просто… очень мило побеседовать. Расскажи мне все о своем путешествии и о том, что происходит в Лондоне. Ты не можешь себе представить, насколько я тосковал без вестей о тебе.

И тогда она принялась ему рассказывать, с веселым видом перечисляя вечера и балы, которые посещала, занимательно болтала об общих знакомых и под конец перешла к своему путешествию.

— Да, моя дорогая Анна меня сопровождала и всячески заботилась обо мне, — оживленно лгала Элизабет. Она заранее решила, что дядя Чарльз никогда не должен узнать правду. Он уже никогда не покинет пределы своей спальни, а все посторонние, имеющие к нему доступ, ее тайну не выдадут. Доктор Шифнел согласился, что правда может доставить ему ненужные и опасные огорчения. Поэтому совершенно сознательно Элизабет выдумала занимательную историю о приятном, беззаботном путешествии на борту одного из фрегатов Его Величества, где у нее были все удобства, какие только можно себе вообразить.

— А капитан Мабри — истинный джентльмен, дядя, — сказала она. — Я нашла его совершенно очаровательным.

— Почему бы и нет? — спросил он, и в голосе его прозвучали нотки обычной сердитости. — Любой мужчина, который не попытается тебя очаровать, не мужчина, и у него, должно быть, нет головы. Джентльмен должен узнать настоящую леди с первого взгляда, тем более если леди прекрасна.

Элизабет опустила глаза. В ее мыслях внезапно и пугающе пронесся образ Александра Бурка, стоящего перед ней, уперев руки в бока, и его холодные серые глаза как будто медленно ее раздевали, точно так же, как он это делал множество раз в действительности. Вот этот человек как раз не относился к ней, как к леди, отметила она про себя с горечью. Но в таком случае он, должно быть, не джентльмен.

С некоторым усилием она попыталась вернуться к разговору. Но пока веселые, бодрые слова автоматически слетали с ее языка, мысли непроизвольно устремились совершенно в другом, тревожном для нее направлении.

Почему она неизменно продолжает думать об Алексе Бурке? Ведь наконец от него освободилась, получила именно то, о чем мечтала все эти долгие месяцы. Ей следует думать о дяде Чарльзе, о грядущих днях, когда ей придется собрать все свое мужество и силу, чтобы облегчить его страдания. Следует думать о Роберте Мабри, оказывавшем ей столь лестное внимание на всем протяжении их плавания в Калькутту и обещавшем посетить ее завтра, чтобы осведомиться, как она поживает. А вместо этого совершенно необъяснимо мысли постепенно возвращаются к человеку, которого она больше всего на свете хотела бы забыть. Все это с трудом укладывалось в голове. Почему вопреки здравому смыслу она думает о его лице, его прикосновениях, его голосе? Через некоторое время дядя Чарльз настоял, чтобы Элизабет спустилась вниз и пообедала. Она нехотя согласилась, обещав снова зайти к нему сразу после обеда. Он едва кивнул и в изнеможении прикрыл глаза, она тихонько вышла из комнаты, спустилась по лестнице. На ее лице лежала тень беспокойства и озабоченности, но причиной тому был не только дядя, забывшийся сном от боли, но и нечто другое, что не давало покоя. Несмотря на все усилия, она никак не могла избавиться от своих бесконечных, безжалостных дум.

Через несколько дней жизнь в Калькутте вошла в размеренное, привычное русло. Элизабет по просьбе дяди взяла на себя ведение домашнего хозяйства, наблюдала за деятельностью Фрилы, индуса, управляющего домом, Клода, французского повара, которого дядя Чарльз в свое время сманил вместе с собой из загородного поместья Трентов, а также целого штата слуг, садовников, грумов, лакеев и горничных. Справлялась она со своими обязанностями с легкостью, руководила всеми твердо, но дипломатично, ибо приобрела большой опыт в этом деле за многие годы обитания в огромном доме, имеющем сложное хозяйство и многочисленную прислугу. Ниоми, та самая девушка, которая принесла чай в день ее приезда в Калькутту, стала личной горничной, и ее преданности и расторопности мешали только трудности с языком. Но Элизабет проявляла неустанное терпение и даже пыталась выучить несколько слов по-бенгальски, хотя одновременно заставляла свою очаровательную горничную заучивать английские слова. Несмотря на все ее усилия, общение с помощью жестов оставалось пока главным развлечением дня.

Каждое утро она проводила несколько часов с дядей Чарльзом в его большой спальне, разговаривала, читала ему вслух и получала от этого общения чрезвычайное удовольствие, ибо могла наконец множеством мелких услуг как-то облегчить его страдания. Однако к полудню дядя обычно засыпал под воздействием лекарств, ибо в это время его боли усиливались и становились почти невыносимыми. Он мог существовать только благодаря лаудануму. В эти часы Элизабет частенько занималась тем, что читала или шила, однако несколько раз ей привелось принять некоторых жен английских служащих, проживающих в Калькутте. К ее удивлению, она нашла Калькутту весьма цивилизованным городом, и английское общество в ней было так же погружено в развлечения, сплетни и скандалы, как и в Лондоне.

Здесь устраивались прогулки на экипажах по главной улице и вокруг ипподрома, вечерние выезды по набережной, пешие прогулки, введенные лордом Гастингсом специально для леди и джентльменов. Проводились очаровательные пикники на реке Гугли, пышные балы в здании Лондонской таверны на улице Ванситарт, с танцами, вистом и другими азартными играми, продолжавшиеся ночи напролет. Был также театр, который помещался в новом, специально построенном для него здании, открытый в 1772 году. В нем играли даже Шекспира.

Такое обилие развлечений удивляло Элизабет: Калькутта была местом драматических контрастов. Индусы жили в ужасающей бедности, в примитивных соломенных мазанках, поддерживая свое нищенское существование тяжелой работой. Единственную радость их жизни составляла религия. Однако среди всей этой нищеты вырастали вдруг блистательные белые виллы с мраморными лестницами, ухоженными садами, в которых цвели орхидеи, били фонтаны и разгуливали удивительные птицы с ярким оперением. Улицы, пропитанные запахом коровьего навоза, были заполнены рикшами и запряженными волами двухколесными повозками; по ним проносились роскошные экипажи, представляющие собой в совершенно невообразимом сочетании смесь простоты и вычурности. В то время как британцы, объединившиеся вокруг Ост-Индской компании, занимались приемами, игорными домами и были одеты в изысканные шелка, атлас и кружева, индийцы с тюрбанами на голове толпились на улицах в свободных бедных одеждах, курили кальян или меланхолично бренчали на струнах ситара.