Мне удалось стащить псалтырь и научиться читать. Я стал красть книги: с их помощью я сравнивал свой мир с другими и так познал его границы. Поначалу я даже не мог поверить, что на свете существуют иные места, помимо Собора. Я и сейчас в этом сомневаюсь. Из маленького круглого окна в моей комнате видны бескрайний лес и река, окружающая храм, но больше ничего. А потому мой опыт общения с другими мирами трудно назвать прямым.

Не важно. Я много читаю, но не считаю себя ученым. Меня интересует лишь современная история, вся, от метафизических вопросов до тех, что касаются исключительно меня, — смысл той самой пасторской речи, которая дала мне рождение.

Я маленький — едва ли трех футов ростом, — но довольно быстро бегаю по проходам, скрытым в стенах. Скорее всего, я — единственный историк во всем Соборе. Те же, кто объявляют себя таковыми, не обращают внимания на происходящее у них на глазах, пребывая в поисках абсолютных истин или хотя бы Больших Картин. А потому если вам нужна история, в которой не принимает участия сам исследователь, то поищете другого рассказчика. Я, конечно, стараюсь быть объективным, но у меня есть свои приоритеты…

В то время когда начинается мое повествование, дети камня и плоти все еще искали Каменного Христа. Плоды единения святых и горгулий со скорбящими монахинями думали, что наше спасение лежит в великой статуе, давшей обет безбрачия, которая ожила вместе с остальными.

Также в ту пору начали встречаться дочка епископа и молодой человек из камня и плоти. Тайные свидания запрещались даже созданиям из чистого мяса. К тому же любовники не состояли в освященном традицией браке, а потому столь сложный грех меня чрезвычайно интриговал.

Ее звали Констанция, ей было четырнадцать лет, стройное тело, каштановые волосы, большая зрелая грудь. В ее глазах виднелась глупая разновидность божественной жизни, столь обычная для девочек ее возраста. Его звали Корвус, и было ему пятнадцать. Плохо помню его черты, могу сказать только, что он казался довольно красивым, а тело имел гибкое и карабкался по лесам почти так же неслышно, как я. В первый раз я заметил, как они беседуют друг с другом, во время своего обычного набега на книжное хранилище. Молодые прятались в тени, но у меня глаза зоркие. Они говорили еле слышно, запинаясь. Сердце заныло, так хотелось понаблюдать за ними, осмыслить будущую трагедию, ибо с первого взгляда я понял, что Корвус не из чистой плоти, а Констанция — дочь епископа, и тут же я представил, как старый тиран назначает преступнику обычное наказание за нарушение границ уровня и оскорбление морали — кастрацию. Однако в разговоре их чувствовалась свежесть, от которой, казалось, исчезает даже привычный смрад спертого воздуха, царящий в нижнем нефе.

— Ты когда-нибудь целовала мужчину прежде?

— Да.

— Кого?

— Моего брата. — Она засмеялась.

— И?.. — Его голос стал жестче; казалось, Корвус от ревности готов убить мнимого соперника.

— Друга по имени Жюль.

— Где он?

— О, исчез в лесной экспедиции.

— О!.. — И он снова поцеловал ее.

Я — историк, а не вуайерист, а потому из скромности не стал наблюдать за тем, как расцветает их страсть. Если бы Корвус обладал хоть толикой здравого смысла, то удовлетворился бы своей победой и больше никогда сюда не возвращался. Но бедняга попал в ловушку и продолжал встречаться с Констанцией, несмотря на всякий риск. В этой паре жили верность, любовь и преданность — чувства, столь редкие нынче. Она меня очаровала.

Стоял чудный день, я принимал солнечные ванны, выглядывая в маленькое окошко. Собор напоминает ящерицу с толстым брюхом, а контрфорсы походят на лапы. У подножия каждого виднеются маленькие домики, там, где некогда водосточные трубы в виде драконов склонялись над деревьями (а может, над городом, или что там раньше находилось). Теперь в них живут люди. Так было не всегда — когда-то солнце находилось под запретом. Корвусу и Констанции с детства не разрешалось выходить под открытое небо, а потому даже в расцвете юношеской красоты они казались бледными и грязными от дыма свечей и жировых ламп. Дневные лучи тогда видели только участники лесных экспедиций.

Подсмотрев тайное свидание молодых любовников, я забился в темный угол и на целый час погрузился в размышления, после чего решил проведать медного гиганта апостола Фому. Он был единственной человекообразной статуей, жившей в Соборе так высоко, и всегда носил с собой линейку, на которой создатели выгравировали его настоящее имя, — скульптуру выполнили по образу реконструктора Собора прошлых времен, архитектора Виолле-ле-Дюка. Фома знал здание лучше всех, и я им восхищался. Большинство чудовищ боялись его и по разным причинам избегали. Он был огромным, черным как ночь, испещренным хлопьями зелени, с лицом, искаженным от вечных раздумий. Фома ютился в деревянной хибаре у основания шпиля, буквально в двадцати метрах от того места, где я сейчас пишу эти строки, и думал о тех временах, о которых никто из нас ничего не знает. Возможно, он размышлял о радости и прошлой любви, скажут одни; другие же вспомнят о ноше, что легла на него теперь, когда Собор стал центром хаотического мира.

Именно Фома выбрал меня из уродливых орд, когда увидел с псалтырем в руках.

— Твои глаза светятся, — сказал он мне. — Ты двигаешься так, словно у тебя быстрый разум, держишь себя в сухости и чистоте. Ты не такой пустой, как эти бывшие водосточные трубы, в тебе есть сущность. Ради всех нас, сумей воспользоваться ею и изучи, как функционирует Собор.

Так я и поступил.

Когда я вошел, гигант взглянул на меня. Я сел на ящик у его ног и сказал:

— Дочь плоти встречается с сыном камня.

Он пожал массивными плечами:

— Так и будет со временем.

— Разве это не грех?

— Сие деяние настолько чудовищно, что из греха становится необходимостью. И таких случаев будет происходить все больше и больше.

— Мне кажется, они влюблены друг в друга. Ну, или скоро влюбятся.

Фома кивнул.

— Только я и Другой смогли воздержаться от совокупления в ночь Mortdieu. Кроме Другого, только я могу осуждать их.

Я подождал его приговора, но он лишь вздохнул и похлопал меня по плечу.

— А я никогда никого не осуждаю, так ведь, мой уродливый друг?

— Никогда.

— А потому оставь меня грустить в одиночестве. — Он подмигнул. — А им я желаю побольше сил.

Епископ Собора был уже стар. Говорили, что до Гибели Господа никакого сана он не имел, а явился сюда обыкновенным странником во время хаоса, еще до того как город превратился в лес. Он присвоил титул главы сего предела бывших владений Господа, говоря, что тот достался ему по завету.

Епископ был маленьким, коренастым человеком с большими волосатыми руками, похожими на зажимы тисков. Однажды он убил каменное создание с водосточной трубы, просто сжав кулак, — а ведь эти существа крепкие, у них нет кишок, впрочем, как и у меня и (я так полагаю) у вас. Лысую макушку старика окружали седые густые и непокорные волосы, а брови сходились над носом с поразительной мягкостью. Он совокуплялся как свинья, много жрал и страдал поносом (я все знаю). Человек, созданный для этого времени, если после Гибели Господа о времени вообще можно говорить.