Он совсем не боялся ее, потому что знал все заранее, зато на нас пришлась вся тяжесть ожидания его конца. Захочет ли он подготовить нас? Или просто внезапно исчезнет из наших жизней, чтобы защитить от боли потери? Приложит ли он сам руку к своему уходу? Мы ничего не знали; и если бы он не шевельнул ногой, когда я кашлянула, я бы подумала, что он уже покинул нас: прямо вот так, стоя вверх ногами, словно бескрылый ангел, низвергнутый на землю и врезавшийся в нее головой.

Перед тем как спуститься, я заглянула в комнату Рыжика и разглядела среди подушек ее лысую голову, похожую на забытое в кровати яйцо. Она тяжело дышала во сне. Сейчас у нее наступила хорошая стадия между двумя циклами химиотерапии: она была полна энергии и радовалась жизни, вот только волос совсем не осталось.

Последний цикл оказался очень тяжелым, и расстояние в пятьсот ярдов от дверей больницы до квартиры Нэнси ей пришлось преодолеть на такси, в котором она сидела, высунув лицо в открытое окно и борясь с тошнотой, подступающей при каждом толчке машины. Ей нравилось сидеть на балконе, завернувшись в пуховое одеяло, и она проводила там много времени в смутном состоянии между сном и явью, не в силах сосредоточиться ни на чем, кроме редкой чашки сладкого чая.

На цыпочках я зашла к ней в комнату и вернула на стул упавший на пол кардиган. Теперь мать каждое утро выкладывала для нее одежду, потому что сама Рыжик была не в силах принять никакого решения и впадала в панику, когда ей приходилось это делать; только моя мать заметила это и стала ей помогать. В мире Рыжика больше не было ни права ни лева — только прямо. Я плотно закрыла за собой дверь, потому что сон был нужен ей сейчас больше всего. Сон и еще удача.

Я вошла на кухню и первым делом выключила радио. Опять разговоры о бойне в школе в Данблейне[17]. Причины. Поиски виновных. Жгучая боль И ПОПЫТКИ анализа. Мать стояла у раковины и допивала кофе. Желтый солнечный луч освещал половину ее лица, подчеркивая морщинки, теперь уже навсегда отпечатавшиеся на нем. Она красиво старела, возраст был добр к ней. А она не мешала ему делать свое дело, выполов из себя все женское тщеславие, как выпалывают скверную сорную траву.

Она поджидала своего единственного на сегодня клиента, мистера А., как она его называла (мы все знали его как Большого Дейва из паба в Полперро). Вот уже десять лет она была дипломированным психотерапевтом, как была им и раньше, все наши детские годы, но только без диплома. Пациентов она принимала в задней комнате, которая, впрочем, могла оказаться и передней — это зависело от того, с какой стороны входить в дом.

Все мы знали, что «мистер А.» тайно влюблен в нее и неуклюже маскируется с помощью тридцати фунтов за сеанс и надуманного трансферного невроза. В каждый свой визит он привозил матери цветы, и каждый его визит она отказывалась их принимать. Он привозил ей свои сны и мечты, она возвращала его к реальности. По гальке громко прошуршали велосипедные шины, и мать осторожно выглянула в окно.

— Опять розы, — сказала она.

— Какого цвета? — поинтересовалась я.

— Желтые.

— Наверное, он в веселом настроении.

— Господи, помоги, — вздохнула мать.

Раздался звонок в дверь.

— Мы поедем, как только я освобожусь. Элли. Пожалуйста, позаботься, чтобы Рыжик встала и была готова, — сказала она уже голосом психотерапевта.

Я улыбнулась.

— Что?

— А пуансеттия?

— Ах, это. Будь добра, отнеси ее обратно в коридор, — попросила мать. — Я разберусь с ней потом.

Она быстрым шагом вышла из кухни. От несчастной пуансеттии она пыталась избавиться с самого января, но ты была упрямой и никак не желала умирать. Каждую неделю мать приносила ее на кухонный стол и вслух размышляла, что же с ней делать. Отец советовал выставить цветок на улицу или выбросить в мусор, но мать просто не могла этого сделать. Ведь растение — живое и не так уж сильно отличается от людей. И вот сегодня оно опять отправлялось в коридор. Еще на неделю.

— Привет, дорогая, — сказал закончивший свои занятия йогой Артур и крепко меня обнял.

Его футболка вся пропиталась утренней прохладой.

— Привет, — откликнулась я, стараясь не смотреть на его ноги.

— Я сам сегодня разбужу Рыжика, хорошо? — сказал он, проверил, не остыла ли вода, и засыпал щепотку листьев в заварной чайничек.

— Спасибо. Помощь нужна? — спросила я.

— Нет. Сегодня нет, мой ангел. Я сам справлюсь.

Он залил в чайничек кипяток и закрыл его крышкой. Я протянула ему чашку с выцветшим изображением Берта Рейнольдса[18]. Рыжик питала к нему слабость. Рыжик вообще питала слабость к усатым мужчинам.

— Это ее точно разбудит, — сказал Артур и понес чайник и чашку к выходу, немного посторонившись, чтобы дать дорогу отцу. — Очень элегантно, — одобрил он и ушел.

— Спасибо. — Отец поправил галстук.

Он действительно отлично выглядел в костюме, хотя и носил его редко. Краем глаза я заметила, как он с удовольствием рассматривает собственное отражение в дверном стекле, вспомнила, что вчера вечером застала его за чтением старого свода законов, и подумала, не собираются ли две реки снова слиться в одну. Я уже слышала кое-какие разговоры на эту тему, главным образом от матери. Она шепотом сообщила мне, что недавно он опять увлекся «Рампоулом»; вид у нее при этом был такой таинственный, словно «Рампоул» был не увлекательной книжкой, а названием строго запрещенного наркотика. «Это ведь не просто книга, дорогая, — объяснила она мне. — Это такой образ жизни»[19].

Перед заключительной строкой отец откашлялся и прочитал ее, глядя на свои ботинки. Громкими аплодисментами я попыталась скрыть смущение.

— Ну, как тебе? — спросил он. — Только честно.

Я отхлебнула кофе и попыталась сказать что-нибудь доброе и позитивное о стихотворении, которого не он выбирал и которое согласился прочитать только потому, что был назначен крестным отцом, а значит, это было его прямой обязанностью.

— Очень плохо, — наконец сказала я.

— Сам знаю.

— Нет, не ты, а стихи.

— Сам знаю.

Толстый малыш Алан-младший подрос, женился и сам стал отцом маленькой Аланы (они думали, что будет мальчик). Ребенок родился с трехнедельной задержкой, весил десять фунтов и десять унций и примерно на этот вес и выглядел. Когда девочку впервые предъявили родне на небольшом семейном сборище, она поразила всех густыми буйными кудрями, в чем, правда, не было ничего удивительного, учитывая внешность ее родственников с материнской стороны. Все они выглядели так, словно явились из Неаполя, а не из Плимута. Когда Нэнси заявила, что ребенок похож на растолстевшую Шер[20], они все нахмурились и согласились считать это замечание шуткой, только после того как она сама громко рассмеялась в наступившей неловкой паузе. (С годами Нэнси утратила всякий интерес к тем, чей рост не превышал трех футов, делая исключение только для участников пантомимы, живущих в домике Белоснежки.)