В тот момент я так не думала: у меня оставались серьезные сомнения, он ли это. Посмотрев на воду, я открыла возлюбленному свое сознание, спрашивая в темноте:

– Вот поэтому нам и надо было подождать?

– Да, поэтому, – возник его ответ.

– Но теперь я понимаю и принимаю все. Теперь со всем покончено? Ты знаешь, я люблю тебя, ты знаешь это. Не могу не любить. Ведь только это важно, да? Что бы ты ни сделал. Кем бы ты ни был.

Ливень любви, реальной, как падение лепестков, любви с налетом столь знакомого мне озорства:

– Я оправдаю твое доверие.

Лепестки падали в самом деле. Увядшие лепестки ломоноса, подхваченные вечерним ветерком, дождем падали на темную траву. Наконец через заполненное тьмой пространство я взглянула на своего троюродного брата. Он твердо смотрел на меня, ничего не говоря, только смотрел, терпеливо и напряженно.

Потом он улыбнулся, что-то перевернулось во мне, и словно нить рывком протянулась между нами. Кровь не вода, что бы это ни значило, и даже твари в этом пруду, над которыми плещутся одни и те же волны, чувствуют свое родство. Казалось, в словах нет нужды. Были глаза Эшли, темнеющие во все сгущавшихся сумерках, светлые волосы, небрежная поза, скрывающая напряжение. Образ реального мужчины казался размытым, так же как и воображаемый облик моего возлюбленного, когда я попыталась наложить этот образ на реальную личность моего троюродного брата, сидевшего под сиренью и глядевшего на меня. Очертания не совсем совпадали. Еще нет. Наверное, пока я не приму его целиком – и в свете звезд, в мечтах, и в сером свете завтрашнего дня.

Вдоль озера двинулась какая-то тень. Кто-то, чавкая грязью и разбрызгивая воду, выскочил из камышей. Колли Роба несся вдоль кромки воды, вспугивая с гнезд куропаток. Будто вдруг упали чары, и я проговорила вслух:

– Хорошо, Джеймс. Пожалуйста, больше не беспокойся об этом. Ты совершенно прав насчет этих вещей в доме... В конце концов, они ваши, и если они понадобились вам сейчас, а не потом – что ж, и это тоже ваше дело. Наверное, придется подумать, что мы скажем Андерхиллам, но давай пока оставим это, ладно?

– Я и не беспокоился, – сказал он. – В самом деле. Кровь не вода, что бы это ни значило.

В его голосе слышалась улыбка. Его уверенность, что я пойду на соучастие (почему пришло на ум это страшное слово?), опять вывела меня из равновесия. Но я ничего не сказала.

Снова сверкнув улыбкой, Джеймс встал. Пожалуй, он мог неправильно расценить мое молчание. Не успела я ничего понять, как он тихо, по-кошачьи, пересек лужайку, протянул ко мне руки, поставил на ноги и обнял. Его губы нашли мои, я ощутила их прикосновение, сначала нежное, а потом со все нарастающей страстью:

– Бриони, Бриони. Как долго это длилось!

Дрозд, проломившись сквозь ветви сирени, порхнул с тревожным криком на садовую ограду. Я уперлась руками Джеймсу в грудь, не давая себя обнять.

– Джеймс! Но я думала...

Не дав договорить, он снова поцеловал меня, а потом, чуть оторвав губы, сказал:

– Ты всегда знала, что это я, правда?

– Я... да. Но не была уверена. Это казалось так легко, но... нет, подожди, пожалуйста.

– Почему?

Он снова прижал меня к себе и, когда я отвернулась, стал целовать мои волосы, лицо, шею.

– Нет, пожалуйста, не надо осложнять. Я только что начала понимать. Сначала нужно покончить со всем этим.

Он еще некоторое время настаивал, но, не встретив ответа, наконец отпустил меня и нежно погладил по щеке.

– Хорошо, хорошо. Сейчас не время. Но не надо откладывать слишком долго. Я так боюсь, что ты снова окажешься вдали от меня.

– Я не хочу оказываться вдали. Давай войдем в дом, а? Ты не захватишь чашки?

Он наклонился за ними, а потом зашел в коттедж вслед за мной.

– Ты ночуешь в поместье? – спросила я.

– Нет. Я возвращаюсь в Бристоль. – И снова эта переворачивающая сердце улыбка. – Имею право, раз ты меня гонишь.

– Ради всего святого! – Я пыталась смягчить тон, но не смогла. – Ты действительно ждал, что я попрошу тебя остаться?

– Ну, могла бы поупрашивать. Но я терпелив. – Ни единая нотка в его голосе не выражала, что только что между нами была совсем другая беседа. – Я, наверное, позвоню герру Готхарду узнать, нет ли каких новостей. У тебя нет под рукой его номера?

– Есть. Тебе написать?

Я подошла к бюро и включила лампу. Отыскав в куче вещей ручку и старый конверт, я записала номер и протянула ему. Он взглянул на конверт и сунул его в карман.

– Спасибо. О! Где ты нашла мою ручку? Я где-то обронил ее и не мог найти.

– Твою? Ты уверен?

– Конечно уверен. Точно моя – посмотри на инициалы. Где ты могла найти ее?

– В... в церковном дворе. У дорожки.

Я думала, он заметит мое колебание, но он, очевидно, не обратил внимания.

– А! Да. Ну, спасибо.

Он сунул ручку в карман, еще раз поцеловал меня и ушел, а я долго стояла у лампы без единой мысли в голове. Мое сознание закрылось, я поскорее захлопнула его, чтобы Джеймс не проник в мои мысли.

Потому что теперь я знала кое-что такое, о чем не могла позволить ему догадаться. Джеймс и Эмори, явившись «проверить, что можно продать», не просто знали, что мой отец болен. Они знали, что он умер.

Ручка, которую я отыскала среди кучи бумаг и прочего в бюро, была та самая серебряная шариковая ручка с инициалами «Дж. Э.». Она лежала вместе с другими вещами моего отца, которые передал мне герр Готхард. Тогда я не узнала в ней папину ручку, но не сомневалась, что она его. Герр Готхард сказал, что нашел ее рядом с телом на той пустынной проселочной дороге в Баварии.

Не знаю, как долго я стояла, глядя на лампу и не видя ее. Серый мотылек впорхнул через открытую дверь позади меня и как сумасшедший стал биться о лампу на гибель себе. Мой ум, как мотылек, трепыхаясь, бился о правду столь страшную и враждебную, столь разрушительную, что я не могла и не желала верить в очевидность фактов.

Видит бог, я не хотела делать выводов, но они напрашивались сами. Первое, что было теперь не так уж важно, вытекало из легкости, с какой он принял мою ложь о том, где я нашла ручку. Значит, это Джеймс был тем мародером, забравшимся в ризницу. А второе, действительно важное, – то, что Джеймс, несомненно, был рядом с телом моего отца. И не помог раненому и никому не сказал, что случилось там.

И я могла сделать лишь один вывод: Джеймс был за рулем той машины, что сбила моего отца. То есть Джеймс убил его.

В ту ночь, лежа без сна в маленькой тихой спальне, я смотрела на лунный свет на полу и из последних сил старалась держать закрытым сознание, не допуская возлюбленного к моим мыслям. Его присутствие было так же сильно и настойчиво, как в ту ночь на Мадейре, и я могла поклясться, что видела его тень, двигающуюся по полу. В своем одиночестве и печали я, должно быть, забылась, потому что заметила ее и услышала свое имя, повторяемое настойчивым призывным шепотом. И тогда я отвернулась, снова захлопнула свое сознание и до утра слушала, как на церковной башне бьют часы.