При этом «европеизированный» дворянин хорошо знает крестьян — как помещик знает своих крепостных, как офицер знает своих солдат. Конечно же, есть и обратное знание помещика — крепостным, офицера — солдатом. Если между ними не возникает «классовой борьбы» — а это скорее исключение, чем правило — крестьянин и помещик, солдат и офицер совсем неплохо понимают друг друга. Если они достойные люди и не совсем заедены ксенофобией, они могут неплохо относиться друг к друга, радоваться успехам другого и огорчаться его неудачам.

Помещик совершенно искренне соболезнует мужику, похоронившему взрослого сына, и без малейшего лицемерия роняет слезинки в церкви, где отпевают покойника.

Мужик искренне радуется за помещика, сын которого до срока сделался полковником — при полном сохранении памяти о том, что «дело это барское», и самому мужику ничего подобного не надо.

Но при встрече простолюдина и дворянина сталкиваются люди, психологически и духовно живущие в разных эпохах.

Дворяне знают о своем единстве, осознают его и могут выразить эту идею в соответствующих словах. Если они и «отстают» от остальной Европы, то в пределах одной культурно–исторической эпохи, Нового времени. И если черт приносит на хвосте какого–нибудь Пугачёва, то под стенами Казани и в плавнях Волги сходятся регулярная армия XVII века и толпа мужиков, закинутая в XVII столетие из времен Жакерии или восстания Дольчино. Или армия XVII века оказывается закинута в XIV, это как вам будет угодно.

А одновременно дворянство — самое бесправное, самое зашуганное сословие в Российской империи.

То есть мордовать крестьянина мог буквально кто угодно — и чиновник государства, и помещик. Но чиновники появлялись в деревнях нечасто, и даже эксцессы выколачивания недоимок в каждой отдельно взятой деревне продолжались по два месяца в году, не больше. И это — эксцесс, исключение из правила.

Помещики тоже в деревне по большей части не живут. В некоторых поместьях доживают свой век совсем дряхлые владельцы. В других мамы выращивают совсем маленьких детей, — приезжают на год, на два. Такие помещики не вызывают у крестьян скверных чувств, наоборот, вернувшиеся защитники Отечества, израненные турками или поляками, вызывают только сочувствие и любовь. Их рассказы увлекательны, защита Отечества вызывает у крестьян только глубокое понимание и уважение, а снабдить их свежей рыбой или огурцами нового урожая нетрудно. А пока развитие денежного хозяйства не заставило помещиков стать пожаднее, они спокойно смотрят на недоимки.

В результате крестьянин большую часть года живет вне пристального внимания начальства — и помещика, и чиновника. Живет патриархально, подчиняясь меньше всего писаным законам, а больше всего традициям.

Член общины, корпорации, «обчества», он имел дело в первую очередь с такими же, как он, или с выборными старейшинами. Эти сообщества жили не по писаным законам, а по традициям: по правилам, которые даже порой не очень осознавались, но которые никто и никогда не нарушал.

Живя по традициям, человек не совершает личностного выбора, не вступает в полемику. Он поступает неким единственно возможным способом. Таким, который веками назад придумали мудрые предки, не утруждая собственного разума. Традиция не демократична: она сразу расставляет всех по рангу, по чину, по месту, определяет, кто главнее и насколько. Но традиция обеспечивает человеку социальные гарантии, защиту. Пока человек выполняет установленные «от века» правила, он точно знает: ему ничто не угрожает.

Традиция может потребовать унизиться, согнуться в поклоне, буквально простереться ниц. Но это унижением не считается, а пока выполняешь требования традиции, тебя не могут унизить, обидеть. Традиция требует безоговорочного подчинения тем, кого она считает высшими, требует подчинить собственные интересы интересам «обчества». Но по традиции и тебе всегда дадут то, что тебе полагается, а если все–таки обидели — всегда найдутся те, кто вступится за тебя. Не могут не вступиться! Потому что если высшие не соблюдут традиции, они поставят под сомнение свое место в обществе, свое положение «высших».

Для дворянства же после Петра не существовало никакой традиции, — она попросту не успела сложиться.

Дворянство все время на виду, и при этом оно вовсе не имеет больших прав, чем любое другое сословие. Нет ничего, что можно было бы по отношению к крестьянину, а нельзя — по отношению к дворянину. Но крестьяне–то не так заметны, а вот дворянство…

Можно привести много примеров самого фантастического бесправия дворянства. Так прямо и рассказывать историю за историей, каждая из которых покажется совершенно невероятной. Приведу некоторые, производящие самое дикое впечатление.

Есть такой русский военно–морской род — Бутаковы; каждое поколение этого рода служило и в данный момент тоже служит в морских офицерах. Первый Бутаков, Олимпий, или Евлампий, Бутаков начал служить с 1688 года, с первой потешной флотилии Петра на Переяславльском озере.

Во время Северной войны Бутаков стал капитаном 18–пушечной шнявы. Однажды он на своей шняве заблудился в тумане, опоздал на 10 дней в Кронштадт и за это был запорот почти насмерть. Во всяком случае, много лет спустя у Олимпия тряслись колени, и ходить он мог, только опираясь на палку.

Здесь речь идет о крупном полководце, лично известном Петру. Что же говорить о самых обычных, «рядовых» дворянах или тем более о «худородных» служилых людях, без больших богатств и без обширных связей при дворе?!

В истории навсегда остался след Дмитрия Овцына, который был штурманом у Витуса Беринга во время Великой Северной экспедиции. А был у него родной брат Лаврентий Овцын, и как–то он совершил такое же «преступление», что и Бутаков — заблудился в тумане, — Лаврентий Овцын, родной брат Дмитрия, был запорот не до полусмерти, а НАСМЕРТЬ.

Впрочем, и Артемий Петрович Волынский был выпорот собственноручно Петром, а в 1739 году собственноручно избил придворного поэта Василия Кирилловича Тредиаковского. Обидевшись на стихотворение, в котором его задел поэт, Волынский вытащил Тредиаковского из комнат Бирона, разложил на диване и «всыпал более тридцати ударов», хотя Василий Кириллович плакал, умолял о пощаде, ссылаясь на свое слабое здоровье.

Может быть, читателю интересно будет узнать, что в 1724 году, когда Пётр сек Волынского, астраханскому губернатору (!!!) Волынскому было 32 года, а Тредиаковскому в 1739–м — 36.

Наверное, в это непросто поверить, но и при Петре, и при Анне неоднократно секли… придворных дам. Я уже не говорю о том, что женщин на следствии пытали точно так же, если не страшнее, чем мужчин. Но тут — обычнейшая дисциплинарная мера, способ наведения порядка во дворце, не более.

Порой царь или высшее начальство даже не очень понимали, что творят акт насилия, — по их собственным представлениям, они совершали чуть ли не благодеяние.

В 1712 году фельдмаршалу Борису Петровичу Шереметеву исполнилось 60 лет. Ему было уже трудно служить, тем более в военной службе, и старик попросил у Петра разрешения… Шереметев хотел постричься в монахи Киево–Печерской лавры, доживать свой век в молитвах и покое, вдали от мира.