Мои мысли были еще там, в маленькой приемной, около отца. Последние слова прощанья звенели в моих ушах, и я едва слышала, что мне говорила Валя. Ей пришлось повторить.

С трудом наконец я поняла, чего от меня хотели: у кого-то пропала книжечка… подозревают каждую из нас… велят присягать…

Возмущенная и потрясенная до глубины души, я обратилась к классу:

— Я не знаю никакой книжки и не буду шутить священными предметами. Это богохульство!

— Но весь класс… — попробовала настаивать Лер.

— Мне нет дела до глупостей класса, — продолжала я гордо, — каждый отвечает сам за себя. Креста целовать я не стану, потому что это грешно делать по пустякам, да еще по ребяческой выдумке глупых девочек.

Едва я успела произнести эти слова, как все вокруг меня запищало, загалдело и зашумело.

— Как! она еще смеет отнекиваться, смеет идти против класса, когда весь класс решил! — слышался отовсюду несмолкаемый ропот.

Я презрительно пожала плечами и отошла в угол.

Девочки, вдоволь накричавшись и нашумевшись, снова принялись за прерванное занятие. Они подходили по очереди к золотому крестику и целовали его. Валя Лер, в качестве благородного свидетеля, серьезно и важно следила за выполнением присяги. Наконец, когда все уже приложились к кресту, она громко заявила на весь класс:

— Это неслыханная дерзость: воровка или подошла к кресту, или…

— Ну, а теперь все к своим партам, — скомандовала, прервав ее, Бельская, — и открывайте ящики. Если воровка не призналась, надо сделать обыск.

И вмиг все 40 девочек быстро кинулись к своим местам и подняли крышки пюпитров.

Я одна не двинулась с места.

— Джаваха, — дерзко крикнула мне Запольская, — или ты не слышала? Открой свой ящик.

Вся кровь бросилась мне в голову…

Открыть ящик, позволить обыскать себя, позволить заподозрить в… страшно подумать даже, а не только вымолвить это слово…

— Нет! я не позволю обыскивать мой ящик, — возразила я резким и громким, точно не своим голосом.

— Что? — недобро усмехнулась хорошенькая Лер, — ты и в этом идешь против класса? Но уже тут нет никакого богохульства! Не правда ли, mesdames?

— Нет, но все-таки я обыскивать себя не позволю, — твердо проговорила я.

— Mesdam'очки, слышите ли, что она говорит? — взвизгнула Крошка, молча следившая до сих пор за мною злыми, недружелюбными глазами. — Как же нам поступить теперь?

— Да что тут много разговаривать! Просто открыть ее пюпитр, — горячилась рыженькая Запольская.

Я вспыхнула и оглянулась кругом. Ни одного сочувствующего лица, ни одного ласкового взгляда!.. И это были дети, маленькие девочки, слетевшиеся сюда еще так недавно с разных концов России, прощавшиеся со своими родителями всего каких-нибудь два месяца тому назад так же нежно, как я только что прощалась с моим ненаглядным папой! Да неужели их детские сердечки успели так зачерстветь в этот короткий срок?..

Вот на последней парте сидит Варя Чикунина. Она что-то прилежно дописывает в свою тетрадку. Неужели и она против меня — она такая ласковая и кроткая… Вот в другом углу Миля Корбина — некрасивая, болезненная, мечтательная девочка. Эта смотрит на меня своими кроткими голубыми глазками, но в них я читаю скорее упрек, нежели сострадание. «Что тебе стоит открыть твой ящик и доказать, что они ошибаются?» — говорят эти кроткие голубые глазки. «Нет, — красноречиво отвечают мои глаза, — тысячу раз нет! — я не позволю обыскивать мой ящик!»

А девочки вокруг меня шумят и волнуются с каждой минутой все больше и больше.

— Бельская, — слышится мне голос Краснушки, — ступай открывать тируар Джавахи.

— Что?!

И в один миг я очутилась у моей парты и даже присела на край ее, чтобы ничья дерзкая рука не посмела поднять крышки.

Тогда из толпы выдвинулся мой враг — Бельская.

— Слушай, Джаваха, — спокойно, чуть-чуть примирительно произнесла она, — почему ты не хочешь позволить обыскать тебя?.. Ведь Додо, Корбина, Лер, Петровская — весь первый десяток наших лучших учениц, наши парфетки,[43]записанные на красной доске, позволили проделать это… а уж если они.

— Бельская, — перебила я ее, — в делах чести не может быть ни первых, ни последних учениц. Ты глупа, если не понимаешь этого… Княжна Джаваха никогда не позволит заподозрить себя в чем-либо нечестном…

— Если княжна Джаваха не позволит сейчас же открыть свой пюпитр, то, значит, мою книжку украла она!.. — услышала я резкий и неприятный голос, и ангельское личико Крошки, перекошенное злой гримаской, глянуло на меня снизу вверх.

Тируары, парты, кафедра, стены и потолок — все заплясало и запрыгало перед моими глазами. Девочки уплыли точно куда-то, в туман, далеко, далеко, и я увидела их уже где-то над моей головою… И в ту же минуту точно темная завеса заволокла мое зрение…

Большая незнакомая комната с кроватями, застланными белыми покрывалами, тонула во мраке сентябрьской ночи.

Я лежала в постели с компрессом на голове, и все мое тело болело и ныло.

— Где я? — вырвалось у меня невольно, и я стала дико оглядываться, присматриваясь к незнакомой обстановке.

— В лазерете, барышня, будьте покойны, — ответил мне чей-то старчески дрожащий голос.

— Кто вы?

— Я, Матенька.

— Да кто же, Господи? Я ничего не понимаю.

Тогда говорившая поднялась с табуретки, и при бледном свете месяца, заглядывавшего в окна, я увидела маленькую сморщенную старушку в белом чепчике и темном платье.

— Кто вы? — еще раз спросила я ее.

— Матенька, сиделка здешняя… Вот выпейте, княжна-голубушка, лекарствица — вам и полегчает, — тихо и ласково проговорила незнакомая старушка, протягивая мне рюмочку с какой-то жидкостью.

— Зачем же лекарство? Разве я больна? — взволновалась я.

— Ну, больна не больна, а все же прихворнули малость. Да это не беда! Франц Иванович живо вас на ноги поставит. Завтра же выпишетесь. Выпейте только капельки, и все как рукой снимет.

Я покорилась и, приняв из ее рук рюмку, проглотила горькую, противную микстуру.

— Ну, вот и отлично! А теперь с Богом бай-бай, а я тоже пойду прилягу, благо дождалась вашего пробуждения, да дала вам лекарства.

«Какая она славная, добрая, и какое у нее чудесное, милое лицо, — подумала я невольно. — Барбале такая же старенькая, но у нее нет этих морщинок вокруг глаз, точно лучами окружающих веки и придающих всему облику выражение затаенного добродушного смеха».