«Теперь, — говорю я себе, — мы по крайней мере ближе к цели!»

В лаборатории защиты от излучений инженер по защите от излучений занят как раз тем, что укладывает в похожий на карусель агрегат пробы в виде белых листочков размером с монету в одну марку.

— Таким образом, мы хотим измерить возможное радиоактивное загрязнение, — слышу я голос шефа. — С помощью листочков пропускной бумага ежедневно в различных помещениях контрольной зоны с пола берутся пробы покрытия и здесь проверяются на радиоактивность.

В шутку я кладу мои наручные часы на одну из подставок для проб. На мониторе измерительного прибора появляется светящаяся зеленым цветом изотопная кривая моих часов, циферблат которых и стрелки покрашены светящейся краской.

— Ого! — говорит шеф. — Это большее излучение, чем бывает у нас обычно, — он разваливается в кресле перед таблицей изотопов и объясняет мне: — Излучающим материалом ваших часов является… — он недолго раздумывает, потом, направив указательный палец правой руки на желтый, красный и зеленый ромбики, наконец, заявляет: — Вот здесь — это бериллий, а здесь — кадмий.

Я почувствовал сожаление, что недостаточно хорошо учил физику и химию.

Шеф не может понять, как такой «источник излучения», как мои часы, еще не изъят из обращения.

— Уже сорок лет! — говорю я.

Из лаборатории защиты от излучений мы переходим в химическую лабораторию, где работает лаборант-химик, 35-летний мужчина с окладистой бородой. «Здесь ежедневно измеряют содержание кислорода в первичном контуре», — говорит шеф. Он читает запись мелом на черной доске и подтрунивает:

— Не будем мешать господину, раз он что-то делает…

Дальше путь ведет по лестницам и проходам. Шеф открывает дверь, мы ступаем на металлическую решетку, и я смотрю сверху на камеру обслуживания. Она похожа на космическую ракету, но я не решаюсь сказать об этом шефу. Но, произнеся «минуточку!», он уже исчезает в боковом проходе.

Здесь могут складироваться до их транспортировки отработанные топливные элементы. В таком случае камеру заполняют водой. Эту камеру, об этом я знаю, использовали, когда первая активная зона была полностью выработана и нужно было заменить некоторые топливные стержни второй активной зоны, которая была сконструирована так, что после выгорания только четыре топливные элемента должны были быть изъяты и заменены, а остальные переставлены.

Рядом с камерой обслуживания я вижу «машину для замены», с помощью которой выгоревшие и излучающие элементы один за другим без всякого риска вытаскивают из напорного резервуара, проносят над камерой обслуживания, затем опускают в нее и расцепляют крепеж.

Снова появляется шеф, и я спрашиваю:

— А не отсутствует ли здесь защитное перекрытие?

— Да, в данный момент верхняя часть отсутствует. Она находится на модернизации в GKSS.[23]

— Это говорит о том, что планируется продолжение эксплуатации корабля с новой активной зоной?

— В общем-то вы правы, — говорит шеф нерешительно. — Но кто же это знает? — и продолжает назидательно: — Камера обслуживания вместе с сервисным бассейном не обязательно относится к сфере эксплуатации реактора. Она делает возможным проведение замены топливных элементов где-нибудь в тихой бухте с помощью имеющихся на борту подручных средств. На «Саванне», например, такой установки нет.

— А на русских ледоколах?

— Тоже нет. Она занимает очень много места. И, кроме того, замена топливных элементов хотя и является работой, как все другие работы, но требует крайней тщательности и надлежащей добросовестности.

— А этого нельзя обеспечить с помощью бортовых средств?

— Вообще-то можно, — говорит шеф, — но лучше, если такая замена будет осуществляться на берегу. Корабль должен стоять совершенно неподвижно. А места стоянки без подъема уровня воды очень редки. В соответствующих обстоятельствах используют также инструменты, которых у нас на борту нет. Исходя из собственного опыта, могу сказать: лучше производить замену не в море.

Я ищу место, где бы присесть. Шеф это видит и спрашивает:

— Хватит на сегодня?

— Да, — говорю я, — и большое спасибо за лекцию для одного человека.

В шлюзовой камере после снятия защитной одежды мне приходится тщательно мыть руки. Затем я должен встать на своего рода большие весы и на высоте бедер засунуть свои руки в две дырки. Они одновременно с моими ногами проверяются на радиоактивность. Мой дозиметр показывает восемь миллибэр. На ручном и ножном мониторе шеф проверяет также каждую из моих фотокамер.

Снова оказавшись на свежем воздухе, я вижу, что за борт выброшен шторм-трап. Нужно зафиксировать данные об осадке, а ее считывают только по шкале, нанесенный на внешний борт.

Я также вижу, что в открытый плавательный бассейн закачивают воду и несколько незанятых или свободных от вахты фривольно одетых дам уже устанавливают шезлонги.

— Шеф сказал мне, что мои часы держат здесь, на борту, абсолютный рекорд по интенсивности излучения, — докладываю я старику во время обеда.

— Твои часы? Часы на твоей руке? — удивленно спрашивает старик.

— Они были со мной еще на подлодке U96, — говорю я, откидываю левый рукав и показываю их старику. — Я положил их на подставку для проб. У них светящийся циферблат. Шеф был просто поражен таким излучением.

Старик буквально лопается от гордости:

— Вот ты и сподобился увидеть, как хорошо все здесь функционирует. Важнейшим выводом из эксплуатации этого корабля является понимание того, что новая двигательная установка относительно безобидна, я бы сказал — доброкачественна.

Старик говорит это про себя, будто диктуя самому себе:

— Исходили из намного большей уязвимости — прежде всего, при быстрых переменах мощности. С реактором, установленным на суше, никто на такие нагрузки, вероятно, не решился бы.

— Но эта невероятная численность персонала!

— Реакторы на суше обслуживает еще более многочисленный персонал, — говорит старик.

— Возможно. Но то, что имеется здесь, — слишком роскошно. Тринадцать инженеров!

— Но при этом они отвечают за защиту от излучений, среди них есть химики, есть электронщики, — пытается убедить меня старик.

— Я узнал, что только персонал, обслуживающий двигательную установку, насчитывает двадцать пять человек. А экипаж супертанкера составляет всего две дюжины человек!

— Это так, — соглашается старик, — на больших контейнеровозах сегодня работает едва ли больше людей.

— Тринадцать инженеров. Об этом лучше никому не рассказывать.

— Но является ли экономия на персонале конечным выводом мудрости земной, спрашиваю я себя. С танкерами в конце концов много чего случалось, — говорит старик через какое-то время, глядя в потолок.