от всякой случайной эмоциональной окраски, становясь самодостаточным и самодовлеющим. С другой — самодостаточность эта довлеет весьма умеренно, зная отведенное себе место, очень, в сущности, скромное. Словно ничто не в состоянии изменить мира, благословенного в своем спокойствии. Словно мы живем не в мутном 1991‑м, а в безмятежном 1911 году. Так что, случись и впрямь конец света, «Ъ» по привычке бу — дет столь же сдержан в своих суждениях, все взвесит, все разделит и вынесет в заголовок: «Конец света. Воду и газ, кажется, тоже выключат».

Как в старой толстой британской газете, обстоятельность тона здесь подразумевает вековую стабильность жизни, размеренной и отлаженной, расчерченной на столетия.

И эта стабильность утверждается «Коммерсантом», хоть и исподволь, и без всякого пафоса, и вроде ненароком, но неуклонно и последовательно. Стабильность мало утверждать. Ее нужно еще и чем — то обеспечить. Для этого как будто специально призван главный политический обозреватель «Ъ» Максим Соколов.

«Коммерсантъ» начал выходить с января 1990 года, когда московских интеллектуалов «левые» уже раздражали почти так же, как и «правые». «Мне нравятся очень обои», — говорил всеми своими комментариями Максим Соколов, и это было и внове, и кстати. В прогрессивных наших изданиях тогда не принято было писать без вытаращенных глаз и высунутого языка, без всей той велеречивой патетики, которая неизбежно сопутствует Говорению Правды. Максим Соколов стал первым политическим обозревателем, манкировавшим этой обязанностью. Из номера в номер он безучастно излагал и комментировал события. Впоследствии некоторые журналисты переняли флегматичность Соколова, хотя время от времени на них накатывают приступы пафоса, как то случилось сразу после путча, когда по страницам наших газет замелькало торжественно повторяемое бонмо Адамовича, сгоряча назвавшего события 19–21 августа «революцией с лицом Ростроповича».

Впрочем, утраченная флегматичность быстро вернулась к нашим обозревателям из числа спокойных — отметим это не одной справедливости ради, а больше ради того, чтобы представить нынешнее положение Максима Соколова: сегодня не только ему «нравятся обои», и сегодня он вроде бы не должен выделяться, как в 1990 году. Однако выделяется.

И не тем лишь, что пишет чаще, лучше и значительно умнее других, хотя сама способность выдавать по два — три текста в неделю — или очень хороших, или просто совершенно блистательных, — сама механистичность, компьютерность этого вдохновения, поставленного на поток, — не может не изумлять. Но куда больше изумляет другое. Политическому обозревателю Максиму Соколову удается то, чего не могут добиться наши литературные, кино— и арт — критики, называющие себя «новыми» и всерьез озабоченные писанием как бы на чужих черновиках, мол, своей «бумаги не хватило». Свободное использование цитат, отсылок, скрытых или пародийных реминисценций в политических обзорах Максима Соколова и особенно в колонке «Что было на неделе», всегда анонимной, но почти всегда написанной очевидно им, оказывается здесь куда уместнее, чем в культурологических статьях «новых». При этом набор используемых цитат — А. К. Толстой, опера Глинки, латинские, французские, немецкие афоризмы, Пушкин, расхожие места из Шекспира — все один к одному из старорежимной интеллигентской детской. А. К. Толстой, совсем не случайно чаще других поминаемый, тут фигура во всех отношениях ключевая, так что и Глинка, и Пушкин, и даже Шекспир звучат совершенно на манер А. К.

Для понимающего читателя А. К. сегодня фигура почти назывная и нарицательная. За мифологемой А. К. стоит здравый смысл, он же хороший вкус, если угодно, заговор интеллигентской детской против безумного и безвкусного настоящего. Заговор тем более убежденный, что в России, где гражданское общество традиционно отсутствовало, здравый смысл всегда искал опору в хорошем вкусе и, соединяясь с ним, сказывался преимущественно в стихах, а не в политических программах. Шуточная «История государства Российского» А. К. совсем не такая шуточная и к тому же не очень история. Это дневник современника, стилизованный под летопись, вылазка, набег, атака здравого смысла на отечественную традицию.

Беря черновик А. К., Максим Соколов, в сущности, делает то же самое — ив виде колонки, и в виде обзора: дневник, стилизованный под летопись. И, как у А. К., здесь нет ни выверенной идеологии, ни тем более политической программы. В отличие от других парламентских обозревателей, Соколов, кажется, менее всего озабочен тем, чтобы влиять на парламент и общественное умонастроение, решать какие бы то ни было политические задачи и делать верные прогнозы. Его прогнозы, как правило, и не сбываются, к вящему злорадству завистливых коллег. Праздному, я бы сказал, злорадству, потому что они и не рассчитаны на то, чтобы сбыться, — их «спереди и сзади, читая во все дни, исправи правды ради, писанья ж не кляни».

Как у того же А. К., это атака здравого смысла на современную политику, и не вина Максима Соколова, что она никакой атаки не выдерживает, сплошь и рядом оказываясь еще глупее и непредсказуемее. Смысл соколовских прогнозов не в том, чтобы угадать, а в том, чтобы совершить атаку. Это не одна из политических позиций сегодняшнего дня, а стилистическая оппозиция времени как таковому — то, что в конечном счете определяет весь облик «Ъ».

Безукоризненный автоматизм письма Максима Соколова сродни дневниково — эпистолярному старорежимному автоматизму. То, что некогда было общим местом, сегодня выглядит товаром подчеркнуто штучным. «Коммерсантъ» снимает эту штучность и нивелирует ее, распространив невозмутимую манеру Соколова на всю газету в целом.

Это, собственно, самая грандиозная идея «Ъ». Возникает иллюзия, что все в «Коммерсанте» максимы соколовы.

Возникает иллюзия, что только тема — лизинги — клиринги — не позволяет им быть столь же литературными, столь же мило старорежимно образованными. Возникает иллюзия не просто общего тона, а чего — то бесконечно большего — другой жизни, которую двести лет поливали и стригли, жизни, где есть настоящие биржи и банки, солидные презентации и всамделишные ликвидации, где, углубившись в кресло, хочется углубиться в газету и отыскать привычное известие в привычном месте, где вообще есть место привычке и время ей потакать.

Все это десятикратно усиливается благодаря оформлению, на редкость удавшемуся. Речь не о новом макете, возникшем в октябре 1991 года, со множеством разнообразных шрифтов, но разочаровывающе бессмысленном, чуть лучше «советской газеты» и вполне сопоставимом с ней. Речь о старом чудесном макете, из трех шрифтов составленном, появившемся сразу во всей красе, как Паллада из головы Зевса. Со временем он незаметно менялся, неуклонно в сторону упрощения, но всякий раз сохраняя свой уникальный вид. Уникальность эта не сводилась к дурацкой игре в модерн, которой заняты многие издания, от «Курантов» до «Московских ведомостей», старательно и тупо эксплуатирующие модерновые шрифты, полагая, что