– Оброс-то как, – прохрипела она, пробуя улыбнуться.

Томас потянулся к ней, присел на край постели, боясь прикоснуться к осунувшейся жене. Она смотрела на него из-под тяжелых век.

– Надо тебя подстричь, вот оправлюсь – и займусь. – Анабель попыталась приподняться над подушками, но силы ее оставили.

Крылатый бережно подхватил жену за невесомые плечи, подвинул чуть выше и осторожно погладил по щеке, отметив машинально, что она теплая, – значит, жар спал. Он хотел было отстраниться, боясь навредить, но Анабель прижала головой его ладонь, щурясь, словно лисица на солнцепеке. Ее тонкая рука поднялась над кроватью и мягко опустилась на живот.

– Там наш малыш, – шептала она. – Он тоже рад, что ты вернулся…

Томас, не убирая ладони от лица жены, проследил за движением ее руки и невольно поморщился. Внутри него рождалась бессмысленная, не оправданная ничем уверенность, что живущий внутри его женщины ребенок повинен в страшной болезни.

«Это он высосал все ее силы, ослабил, почти убил, – думал Томас, с ненавистью наблюдая, как нежно гладит Анабель свой огромный живот. – Как она его родит, если сама еле дышит? Зачем он нам? Почему она решила оставить его, не сказав мне ни слова?»

Но произнести это вслух Томас не решился. Анабель приоткрыла глаза и с ожиданием посмотрела на мужа.

– Давай, погладь тоже… Наш малыш все чувствует, все понимает. Он такой умненький, такой смелый… Ему тоже очень страшно. – Женщина шептала, не замечая, что плачет, уговаривая Томаса почувствовать ту же безграничную любовь к будущему ребенку, что наполняла ее все эти месяцы. – Он знает, что мама болеет, и почти не толкается, потрогай, Томас! Это же наш малыш.

Она потянулась к его руке, подалась вперед, и Томасу ничего не оставалось, как сдаться ее уговорам. Он осторожно прикоснулся ладонью к натянутой коже, что-то большое и теплое внутри живота жены мягко качнулось ему навстречу. Анабель сдавленно всхлипнула, но подавила плач, чтобы снова не зайтись в кашле. Малыш толкнул в руку Томаса еще раз, словно желая, чтобы тот перестал касаться его даже через тело матери.

Крылатый ничего не почувствовал. Темная жижа внутри его головы лишь колыхнулась, не позволяя осознать важность происходящего с ним. Любовь к Анабель была непреложной, он таял от жалости и нежности к ней, он желал ее даже сейчас, усталую, безжизненную, с заставившим выгнуться ее тонкую спину тяжелым животом. Но ребенок, который в ней жил, не вызывал в Томасе ни единого светлого чувства. Это был чужак, отбирающий у Крылатого любимую женщину. Когда она выздоровеет и родит – если она выздоровеет и родит, поправил Томаса внутренний злой голос, – ничего уже не будет, как раньше. Навсегда теперь между ними встанет кто-то еще. Новый человек, который полностью изменит их жизнь.

Анабель, словно понимая все, что происходило сейчас с Крылатым, оторвала руку от своего живота и погладила Томаса по плечу.

– Ты привыкнешь и полюбишь его, мой хороший, – с уверенностью проговорила она, закрывая глаза. – А теперь иди, отдохни, поешь, подыши воздухом. А мне надо немножко поспать.

Сон сморил ее измученное тело даже раньше, чем последние слова сорвались с запекшихся губ. Старая Фета, которая все это время пряталась в тени, тут же подскочила к ним и принялась подталкивать вставшего Томаса в сторону двери.

– Иди, иди, не мешай девочке спать, окаянный, – шипела она, махая тряпочкой, которой утирала лоб Анабель.

Томас еще немного постоял над уснувшей женой, наблюдая, как ровно и мягко поднимается и опадает ее грудь, как спокойно она выдыхает, тихо, без ужасающего бульканья и хрипа. Он вдруг понял, что согласен смириться с ребенком, с тысячью детей, лишь бы Анабель всегда дышала именно так.

* * *

Песчаная буря накрыла их внезапно. Солнце только подобралось к зениту, раскрыло свои пылающие объятия, а воздух, им прогретый, был еще приятен путникам, замерзшим за ночь.

Алиса летела с утроенным рвением, делая лишь короткие передышки, наскоро перекусывала, умывала лицо в источниках, что встречались теперь куда чаще. Да и песок под ногами вдруг стал не таким сыпучим, словно подземные воды проникали, меняли, оживляли и эту сожженную пустыню песка и праха.

Чарли то сладко спал у нее под курткой, то выглядывал наружу, звонко чихая от горечи ветра, и восторженно поскуливал, когда Алиса закладывала особенно красивый вираж, огибая скалы.

Уже прошло два дня с той волшебной ночи, когда она, юная Крылатая выжившего Города, стояла посередине священной Рощи, говорила с Божеством и дала ему имя. Все это время в Алисе боролись два голоса. Один говорил ей, что все случившееся – лишь сон, навеянный усталостью и истощением. Второй же потакал ее надеждам.

«Разве может сон быть таким реальным? – думала она, пытаясь перекричать голос разума. – Конечно, я не оказалась в Роще, Алан сам это сказал. Это был волшебный сон, сказка… Крылатая сказка волшебного Дерева…»

«Ты сама себя слышишь? – вторил отрезвляющий шепот, отчаянно похожий на голос Томаса. – Сон, сказка, Алан. Ты дала имя Божеству? И он оказался обычным мальчишкой, так еще и потрогать себя разрешил? Это был просто девичий сон, ничего постыдного, но не обольщайся».

Алиса обольщалась. Ей не нужно было закрывать глаза, чтобы снова увидеть мягкий полумрак леса, почувствовать аромат влажных трав и нежный ветер, его разносивший. Чтобы вспомнить, как Алан смотрел на нее, как светлые глаза его наполнялись надеждой, что она придет и разделит с ним ношу знания. Вспомнить, какие на ощупь его пряди, – словно нити серебра кто-то раскидал по плечам юноши. Пальцы Крылатой будто еще чувствовали бархатистость его кожи и гладкость пульсирующего болью свежего шрама. И запах, она снова и снова ощущала запах леса, томящий, пьяный. Леса и теплого тела Алана.

Если бы Алиса решилась задуматься, что чувствует, то она бы поняла, как сильно отличалось притяжение, возникшее между ней и Аланом, в секунду разгоревшееся неудержимым пламенем, и та нежность, что грела ее холодными ночами во время бесконечного путешествия в никуда. Нежность, оставшаяся за спиной.

Юное Божество затмило собой память о ночи близости с Лином, и тоску по дому, где ее ждали, и воспоминания о Томасе, который должен уже совсем скоро прилететь к Черте.

Алиса просто не позволяла себе думать о доме, вспоминать его в мельчайших деталях, воображать, как она вернется, как обнимет родных и Братьев, как прижмется к Лину. Ничего больше не было в Крылатой, кроме жажды долететь до Дерева, опуститься к его корням и вернуться в сказку, в лесной морок, понять, что же делать дальше.

«Я спасу их всех, я найду способ вернуть в мир жизнь. Мы с Аланом найдем, – успокаивала совесть девушка, не замечая, какими далекими стали для нее самые важные, отмеченные особенной нежностью мгновения ее жизни до Вылазки. – Наверное, это и значит быть Вестницей», – решила она, лавируя между цепью невысоких гор мягкими поворотами крыла.

Небо пьянило ее, крылья казались сильными и послушными, Чарли грелся за пазухой, и Алиса старалась не вспоминать утро, когда Лин вручил ей тяжелую куртку, – вообще ничего не вспоминать. Она лишь подчинялась направлению пути, что невидимой лентой тянулся под ними. Иногда Крылатая замирала в воздухе, теряя внутренний ориентир. Тогда лис выглядывал из-за пазухи Алисы, принюхивался, всматривался вдаль и, вытягивая острую мордочку, указывал ей, в какую сторону лететь.